Борис Васильев - Завтра была война (сборник)

А мы с тобой ни разу не поцеловались. Ни разу! И я сейчас целую тебя за все прошлое и будущее.

Прощай, моя единственная подружка!

Последние строчки Искра читала как сквозь мутные стекла: слезы застилали глаза. Но она не плакала и не заплакала, дочитав. Медленно положила письмо на стол, бережно разгладила его и, уронив руки, долго сидела не шевелясь. Что-то надорвалось в ней, какая-то струна. И боль от этой лопнувшей струны была совсем взрослой – тоскливой и безнадежной. Она была старше самой Искры, эта новая ее боль.

А в школе шли обычные уроки, только в старших классах они проходили куда тише, чем обычно. И еще в 9‑м «Б» одна парта оказалась пустой: Искры в школе не было, Зиночка пересела на ее место, к Лене, и пустая парта Вики Люберецкой торчала как надгробие. Преподаватели сразу натыкались на нее взглядом, отводили глаза и Зину не тревожили. И вообще никого не тревожили: никто не вызывал к доске, никто не спрашивал уроков. А потом в коридоре раздались грузные шаги, и в класс вошел Николай Григорьевич. Все встали.

– Простите, Татьяна Ивановна, – сказал он пожилой историчке. – Я попрощаться зашел.

Класс замер. Все сорок три пары глаз в упор смотрели на директора.

– Садитесь.

Сел один Вовик. Он был послушным и сначала исполнял, а потом соображал. Но соображал хорошо.

– Встань! – сквозь зубы процедил Артем.

Вовик послушно вскочил. Николай Григорьевич грустно усмехнулся.

– Вот прощаться зашел. Ухожу. Совсем ухожу. – Он помолчал и улыбнулся. – Трудно расставаться с вами, черти вы полосатые, трудно! В каждый класс захожу, всем говорю: счастливо, мол, вам жить, хорошо, мол, вам учиться. А вам, девятый «Б», этого сказать мало.

Пожилая историчка вдруг громко всхлипнула. Замахала руками, полезла за платком:

– Извините, Николай Григорьевич. Извините, пожалуйста.

– Не расстраивайтесь, Татьяна Ивановна, были бы бойцы, а командиры всегда найдутся. А в этих бойцов я верю: они первый бой выдержали. Они обстрелянные теперь парни и девчата, знают почем фунт лиха. – Он вскинул голову и громко, как перед эскадроном, крикнул: – Я верю в вас, слышите? Верю, что будете настоящими мужчинами и настоящими женщинами! Верю, потому что вы смена наша, второе поколение нашей великой революции! Помните об этом, ребята. Всегда помните!

Директор медленно, вглядываясь в каждое лицо, обвел глазами класс, коротко, по-военному кивнул и вышел. А класс еще долго стоял, глядя на закрытую дверь. И в полной тишине было слышно, как горестно всхлипывает старая учительница.

Трудный был день, очень трудный. Тянулся, точно цепляясь минутой за минуту, что-то тревожное висело в воздухе, сгущалось, оседая и накапливаясь в каждой душе. И взорвалось на последнем уроке.

– Коваленко, кто тебе разрешил пересесть?

– Я… – Зиночка встала. – Мне никто не разрешал. Я думала…

– Немедленно сядь на свое место!

– Валентина Андроновна, раз Искра все равно не пришла, я…

– Без разговоров, Коваленко. Разговаривать будем, когда вас вызовут.

– Значит, все же будем разговаривать? – громко спросил Артем.

Он спросил для того, чтобы отвлечь Валентину Андроновну. Он вызывал гнев на себя, чтобы Зина успела опомниться.

– Что за реплики, Шефер? На минутку забыл об отметке по поведению?

Артем хотел ответить, но Валька дернул сзади за курточку, и он промолчал. Зина все еще стояла, опустив голову.

– Что такое, Коваленко? Ты стала плохо слышать?

– Валентина Андроновна, пожалуйста, позвольте мне сидеть сегодня с Боковой, – умоляюще сказала Зина. – То парта Вики и…

– Ах, вот в чем дело! Оказывается, вы намереваетесь устроить памятник? Как трогательно! Только вы забыли, что это школа, где нет места хлюпикам и истеричкам. И марш за свою парту. Живо!

Зина резко выпрямилась. Лицо ее стало красным, губы дрожали.

– Не смейте… Не смейте говорить мне «ты». Никогда. Не смейте, слышите?.. – И громко, отчаянно всхлипнув, выбежала из класса.

Артем собирался вскочить, но сзади опять придержали, и встал не он, а спокойный и миролюбивый Александров.

– А ведь вы не правы, Валентина Андроновна, – рассудительно начал он. – Конечно, Коваленко тоже не защищаю, но и вы тоже.

– Садись, Александров! – Учительница раздраженно махнула рукой и склонилась над журналом.

Валька продолжал стоять.

– Я, кажется, сказала, чтобы ты сел.

– А я еще до этого сказал, что вы не правы, – вздохнул Валька. – У нас Шефер, Остапчук да Ландыс уже усы бреют, а вы – будто мы дети. А мы не дети. Уж, пожалуйста, учтите это, что ли.

– Так. – Учительница захлопнула журнал, заставила себя улыбнуться и с этой напряженной улыбкой обвела глазами класс. – Уяснила. Кто еще считает себя взрослым?

Артем и Жорка встали сразу. А следом – вразнобой, подумав, – поднялся весь класс. Кроме Вовика Храмова, который продолжал дисциплинированно сидеть, поскольку не получил ясной команды. Сорок два ученика серьезно смотрели на учительницу, и, пока она размышляла, как поступить, поднялся и Вовик, и кто-то в задних рядах не выдержал и рассмеялся.

– Понятно, – тихо сказала она. – Садитесь.

Класс дружно сел. Без обычного шушуканья и смешков, без острот и реплик, без как бы невзначай сброшенных на пол книг и добродушных взаимных тумаков. Валентина Андроновна торопливо раскрыла журнал, уставилась в него, не узнавая знакомых фамилий, но ясно слыша, как непривычно тихо сегодня в ее классе. То была дисциплина отрицания, тишина полного отстранения, и она с болью поняла это. Класс решительно обрывал все контакты со своей классной руководительницей, обрывал, не скандаля, не бунтуя, обрывал спокойно и холодно. Она стала чужой, чужой настолько, что ее даже перестали не любить. Надо было все продумать, найти верную линию поведения, но шевельнувшийся в ней нормальный человеческий страх перед одиночеством лишал ее такой возможности. Она тупо глядела в журнал, пытаясь собраться с мыслями, обрести былую уверенность и твердость, и не обретала их. Молчание затягивалось, но в классе стояла мертвая тишина. «Мертвая»! Сейчас она не просто поняла – она ощутила это слово во всей его безнадежности.

– Мы сегодня почитаем, – сказала учительница, все еще не решаясь поднять глаз. – Сон Веры Павловны. Бокова, начинай…те. Можно сидя.

Зина в класс не вернулась, и портфель ей относили всей компанией. Набились в маленькую комнату, сидели на кровати, на стульях, а Пашка – на коврике, подобрав по-турецки ноги. И с торжеством рассказывали о победе над Валендрой – только Жорка с Артемом молчали. Артем потому, что смотрел на Зину, а Жорке не на кого было больше смотреть.

– «Бокова, начинай…те. Можно сидя»! – очень похоже передразнивала Лена.

Зина отревелась в одиночестве и теперь улыбалась. Но улыбалась грустно.

– А Искра так и не пришла? Надо же сходить к ней! Немедленно и всем вместе. И уведем ее гулять.

Но Искру увели гулять еще до их появления. Она весь день то сидела истуканом, то металась по комнате, то перечитывала письмо, снова замирала и снова металась. А потом пришел Сашка.

– Я за тобой, – сказал он как ни в чем не бывало. – Я билеты в кино купил.

– Ты почему не был на кладбище?

– Не отпустили. Вот в кино и проверишь, мы всей бригадой идем. Свидетелей много.

Пока он говорил, Искра смотрела в упор. Но Сашка глаз не отвел, и, хотя ей очень не понравилось упоминание о свидетелях, ему хотелось поверить. И сразу стало как-то легче.

– Только в кино мы не пойдем.

– Понимаю. Может, погуляем? Дождя нет, погода на «ять».

– А вчера был дождь, – вздохнула Искра. – Цветы стали мокрыми и темнели на глазах.

– Черт дернул его с этой растратой… Да одевайся же ты наконец!

– Саша, а ты точно знаешь, что он украл миллион? – спросила Искра, послушно надевая пальтишко: иногда ей нравилось, когда ею командуют. Правда, редко.

– Точно, – со значением сказал он. – У нас на заводе все знают.

– Как страшно!.. Понимаешь, я у них пирожные ела. И шоколадные конфеты. И все, конечно же, на этот миллион.

– А ты как думала? Ну, кто, кроме воров, может позволить себе каждый день пирожные есть?

– Как страшно! – еще раз вздохнула Искра. – Куда пойдем? В парк?

В парке уже закрыли все аттракционы, забили ларьки, а скамейки были сдвинуты в кучку. Листву здесь не убирали, и она печально шуршала под ногами. Искра подробно рассказывала о похоронах, о Ландысе и шиповнике, о директоре и его речи над гробом Вики. В этом месте Сашка неодобрительно покачал головой.

– Вот это он зря.

– Почему же зря?

– Хороший мужик. Жалко.

– Что жалко? Почему это – жалко?

– Снимут, – сказал Сашка категорически.

– Значит, по-твоему, надо молчать и беречь свое здоровье?