Алексей Писемский - Люди сороковых годов
Заметив при этом на губах у Вихрова улыбку, Груша приостановилась.
- Что, барин, видно, это неправда? - спросила она.
Вихров недоумевал, что ему отвечать: разочаровывать Грушу в этих ее верованиях ему не хотелось, а оставлять ее при том ему тоже было жаль.
- Ну, а сама как ты думаешь: правда это или нет? - спросил он ее, в свою очередь.
- Мне-то, барин, сумнительно, - отвечала Груша, - что, неужели в аду-то кисти и краски есть, которыми царь Соломон образ-то нарисовал.
- Это не то что он образ нарисовал, - объяснял ей Вихров, - он в мыслях своих только имел Христа, когда кланялся сатане.
- Так, так!.. - подхватила радостно Груша. - Я сама тоже думала, что это он только в мнении своем имел; вот тоже, как и мы, грешные, делаем одно дело, а думаем совсем другое.
- Какое же это ты дело делаешь, а думаешь другое? - спросил ее Вихров.
- Да вот, барин, хотя бы то, - отвечала Груша, немного покраснев, - вот как вы, пока в деревне жили, заставите бывало меня что-нибудь делать - я и делаю, а думаю не про то; работа-то уж и не спорится от этого.
- Про что ж ты думаешь?
- А про то, барин (и лицо Груни при этом зарделось, как маков цвет), что я люблю вас очень!
- Вот какая ты! - проговорил Вихров.
- Да, барин, очень вас люблю! - повторила еще раз Груша и потом, истощив, как видно, весь разговор о божественном, перешла и на другой предмет.
- А что, барин, государь Николай Павлович[105] помер уж?
- Помер.
- Теперь, значит, у нас государь Александр Николаевич.
- Александр Николаевич.
- Он, говорят, добрый?
- Очень.
Груша, кажется, хотела еще что-то спросить, но в это время послышался звонок, затем говор и шум шагов.
- Это, должно быть, Кнопов приехал, - проговорил Вихров.
- Он и есть, надо быть, - медведь этакой! - сказала Груша и поспешила захватить работу и встать с своего места.
В комнату, в самом деле, входил Кнопов, который, как только показался в дверях, так сейчас же и запел своим приятным густым басом:
"Волною морскою скрывшего древле гонителя, мучителя..."
- Что это такое?.. От вечерни, что ли, вы? - спросил его Вихров, поднимаясь со своей постели.
- Из дому-с! - отвечал Петр Петрович и сейчас же заметил, что Груша как бы немного пряталась в темном углу.
- Это, сударыня, куда вы ушли? Пожалуйте сюда и извольте садиться на ваше место! - проговорил он и подвел ее к тому месту, на котором она сидела до его прихода.
Груша очень конфузилась.
- Да вы сами-то извольте садиться, - проговорила она.
- Я-то сяду; ты-то садись и не скрывай от нас твоего прелестного лица! - проговорил Петр Петрович.
- Садись, Груша, ничего!.. - повторил ей и Вихров.
Груша села, но все-таки продолжала конфузиться.
Петр Петрович затем и сам, точно стопудовая гиря, опустился на стул.
- С вестями я-с, с большими!.. Нашего гонителя, мучителя скрыли, почеркнули... хе-хе-хе!.. - И Петр Петрович захохотал громчайшим смехом на всю комнату.
- Какого же? Неужели губернатора нашего? - спросил Вихров и вспыхнул даже в лице от удовольствия.
- Его самого-с! - подтвердил Петр Петрович.
- Но каким же это образом случилось - и за что?
- Это все Митька, наш совестный судья, натворил: долез сначала до министров, тем нажаловался; потом этот молодой генерал, Абреев, что ли, к которому вы давали ему письмо, свез его к какой-то важной барыне на раут. "Вот, говорит, вы тому, другому, третьему расскажите о вашем деле..." Он всем и объяснил - и пошел трезвон по городу!.. Министр видит, что весь Петербург кричит, - нельзя ж подобного господина терпеть на службе, - и сделал доклад, что по дошедшим неблагоприятным отзывам уволить его...
Ко всему этому рассказу Груша внимательнейшим образом прислушивалась.
- Ну, слава тебе, господи! - сказала она и даже перекрестилась при этом: из разных отрывочных слов барина она очень хорошо понимала своим любящим сердцем, какой злодей был губернатор для Вихрова.
- Но знает ли он об своей участи? - спросил тот Петра Петровича.
- Знает - как же! Я нарочно сегодня заезжал к Пиколовым - сидят оба, плачут, муж и жена, - ей-богу!.. "Что это, - я говорю невиннейшим, знаете, голосом, - Ивана-то Алексеевича вытурили, говорят, из службы?" - "Да, говорит, он не хочет больше служить и переезжает в Москву". - "Как же, говорю, вы без него скучать будете - и вы бы переезжали с ним в Москву". "У нас, говорит, состояния нет на то!" - "Что ж, говорю, вашему супругу там бы место найти; вот, говорю, отличнейшая там должность открылась: две с половиной тысячи жалованья, мундир 5-го класса, стеречь Минина и Пожарского, чтоб не украли!" - "Ах, говорит, от кого же это зависит?" - "Кажется, говорю, от обер-полицеймейстера". Поверили, дурачье этакое!
- Как-то мое дело теперь повернется - интересно!.. - произнес Вихров, видимо, больше занятый своими мыслями, чем рассказом Кнопова. - Я уж подал жалобу в сенат.
- Повернется непременно в вашу пользу. На место Мохова, говорят, сюда будет назначен этот Абреев - приятель ваш.
- Неужели? - воскликнул Вихров с явным удовольствием.
- Он, говорят, непременно.
- Груша, слышишь: барин твой прежний будет сюда назначен губернатором.
- Слышу, да-с! - отвечала та тоже радостно; она, впрочем, больше всего уж рада была тому, что прежнего-то злодея сменили.
- Абреев - человек отличнейший, честный, свободномыслящий, - говорил Вихров.
- Так мне и Митрий Митрич пишет: "Человек, говорит, очень хороший и воспитанный".
- Но скажите, пожалуйста, что же Захаревские делают в Петербурге?.. Ни один из них мне ни строчки, ни звука не пишет, - продолжал Вихров, видимо, повеселевший и разговорившийся.
- Да старший-то, слышно, в Петербурге и останется; давно уж ему тоже хотелось туда: все здесь ниже своего ума находил; а младший, говорят, дело какое-то торговое берет, - продуфь ведь малый!..
В это время послышался в передней снова звонок.
- Видно, еще кто-то приехал! - проговорила Груша и проворно вышла, чтобы посмотреть, кто.
Вскоре она возвратилась, но лицо ее было далеко не так весело, как было оно за несколько минут.
- Это письмо к вам-с, - сказала она заметно сухим тоном. - От Марьи Николаевны, надо быть, - прибавила она, и как будто бы что-то вроде грустной улыбки промелькнуло у нее на губах. Груша, несмотря на то, что умела только читать печатное, почерк Марьи Николаевны знала уже хорошо.
Вихров дрожащими руками распечатал письмо Мари и начал его читать.
Мари писала:
"Наконец бог мне помог сделать для тебя хоть что-нибудь: по делу твоему в сенате я просила нескольких сенаторов и рассказала им все до подробности; оно уже решено теперь, и тебя велено освободить от суда. По случаю войны здесь все в ужасной агитации - и ты знаешь, вероятно, из газет, что нашему бедному Севастополю угрожает сильная беда; войска наши, одно за другим, шлют туда; мужа моего тоже посылают на очень важный пост - и поэтому к нему очень благосклонен министр и даже спрашивал его, не желает ли он что-нибудь поручить ему или о чем-нибудь попросить его; муж, разумеется, сначала отказался; но я решилась воспользоваться этим - и моему милому Евгению Петровичу вдула в уши, чтобы он попросил за тебя. Генерал мой сперва от этого немножко поморщился; но я ему втолковала, что это он сделает истинно доброе дело. Он убедился этим, попросил министра, - и, чрез ходатайство того, тебе разрешено выйти в отставку и жить в деревне; о большем пока я еще и не хлопотала, потому что, как только муж уедет в Севастополь, я сейчас же еду в имение наше и увижусь с тобою в твоем Воздвиженском. Мне иногда казалось, что ты, смотря на мою жизнь, как будто бы спрашивал взглядом твоим: за что я полюбила мужа моего и отдала ему руку и сердце? История этой любви очень проста: он тогда только что возвратился с Кавказа, слава гремела об его храбрости, все товарищи его с удивлением и восторгом говорили об его мужестве и твердости, - голова моя закружилась - и я, забыв все другие качества человека, видела в нем только героя-храбреца. В настоящее время я как бы вижу подтверждение этой молвы об нем: ему уже с лишком пятьдесят лет, он любит меня, сына нашего, - но когда услыхал о своем назначении в Севастополь, то не только не поморщился, но как будто бы даже помолодел, расторопней и живей сделался - и собирается теперь, как он выражается, на этот кровавый пир так же весело и спокойно, как будто бы он ехал на какой-нибудь самый приятнейший для него вечер; ясно, что воевать - это его дело, его призвание, его сущность: он воин по натуре своей, воин органически. Точно так же и тот ненавистный капитан, который так тебе не понравился тогда у нас на вечере. Он сам Христом богом упрашивал мужа, чтобы тот взял его с собою, - и когда Евгений Петрович согласился, то надобно было видеть восторг этого господина; об неприятеле он не может говорить без пены у рта и говорит, что вся Россия должна вооружиться, чтобы не дать нанести себе позора, который задумала ей сделать Франция за двенадцатый год. Все это много помирило меня с ним за его дикие мнения. Нет сомнения, что он искреннейший патриот и любит Россию по-своему, как только умеет. До свиданья, друг мой!"
