Посох вечного странника - Михаил Константинович Попов
Степь да степь кругом.
Путь далёк лежит.
В той степи глухой
Замерзал ямщик.
Пел Шаркун негромко – не так, как всегда, когда его ломало и корёжило, а непривычно проникновенно и достойно. Дебальцев было подхватил, да, уловив чей-то взгляд, понял, что некстати, и замолк. Шаркун пел один. Старинная песня наполняла пещеру горькой русской тоской, и она металась по подземелью, словно душа-птица, затворённая в клетке. Никто не шевелился. Шаркун, не сбившись, довёл песню до конца, словно память забытая к нему вернулась. И когда закончил, ещё долго все сидели, не двигаясь, заворожённые родовой памятью…
Гибель старца потрясла Кая. Он никак не мог найти себе места. Метались его руки. Метался его взгляд. Металась, не находя покоя, его душа. Он то брёл на стройку, брался за топор, что-то тесал, долбил, но внезапно замирал, не понимая смысла своих действий, не понимая, что у него в руках и зачем. То сидел у входа в пещеру, закрыв глаза и раскачиваясь, пока не окоченеют пальцы, пока ознобом не сведёт плечи. А то зачем-то направлялся к плотинке, где дымила промоина.
Всё это время его неотлучно сопровождал Дебальцев. На глаза лишний раз капитан старался не попадаться, но держал Кая под присмотром. Об этом просила Мария. Однако не только поэтому Дебальцев приглядывал за Каем. Он искренне остерегался за рассудок парня, а вспоминая, как у Кая остановилось сердце, всякий раз мучительно мотал головой. Внешне Кай уже окреп, возмужал, но сердце у него было ещё мягкое, по-детски ранимое.
На третий день Кай отправился к могиле. Подъём был крутой и скользкий. Дыхание скоро сбилось, сердце зашлось. Добредя до могилы, Кай не просто опустился на колени – он рухнул перед ней.
Следы недавней казни уже замело. Серый снег облепил крест, осыпал могильные – и без того серые – камни. Глядя на это нагромождение камней, Кай неожиданно позавидовал им. Вот так бы и лежать серым валуном, ничего не желая и ни о чём не думая. Лечь и лежать. Серый комбинезон, серое лицо. Может, и не заметят разницы.
Вернувшись в пещеру, Кай завалился на топчан и укрылся с головой. Приходили мать, Дебальцев, Вера Мусаевна. О чём-то говорили, что-то предлагали, – он не отвечал. Ему не хотелось никого видеть, ни с кем разговаривать.
За сутки до гибели старца на окрестности коммуны обрушился невиданный шквал. Ветер был такой неистовый, что сорвал с петель двери в часовенке, выдавил щиты, которые временно прикрывали оконные проёмы. Внутри строения захозяйничали сквозняки. Они носились по закуткам часовенки, словно свора оголтелых крыс. От этого писка и свиста часовенку знобило, она выглядела больной, казалось, что её качает и кособочит.
Вот так и душа Кая. Сорвало с неё лютым вихрем ставни, выдуло всё тепло, весь дух, что копился там, ослепла она и оглохла, потеряв всякий смысл и значение. И теперь там, в пустоте, гулеванили сквозняки, шатая её из стороны в сторону.
Вернулась с ужина Тася. Она принесла что-то для Кая, поставив чашку у изголовья. Но Кай даже не отозвался. Вздыхая и покашливая, Тася разделась. Теперь она носила просторный, вдвое больше прежнего, комбинезон. Топчан заскрипел. Тася поворочалась, ища удобное положение, и затихла. Кай не пошевелился. Дыхание Таси было прерывистым и затруднённым. Либо утаивает, прислушиваясь к его дыханию, либо простудилась. Кай слегка покашлял. Тотчас Тасина рука скользнула к нему и опустилась на затылок. Она была тёплая и лёгкая. Гладя Кая по темечку, Тася что-то мурлыкала, словно баюкала, а потом притянула голову Кая к своей груди. Кай не отозвался на её тихую ласку, но и не отстранился.
Очнулся Кай среди ночи. Щека его была прижата к Тасиному животу, который облегала полотняная рубаха, а в живот настойчиво колотило. Он не сразу понял, что, а догадавшись, обомлел. Тася беспокойно ворочалась, постанывала, но сморённая дневными трудами и своей тяжестью, не просыпалась. А тот, кто таился за округлостью её живота, не утихал, а всё колотился и колотился.
Дальний свет едва достигал их закутка, но глаза Кая давно обтерпелись, и он хорошо видел, как пучится телесная переборка. А ну как не выдержит, а ну как лопнет, забеспокоился Кай. Страх смешался с удивлением. Он снова прижался к Тасиному животу, пытаясь понять, что там происходит. Внутри стоял гул, словно в раковине, когда её подносишь к уху, – не то морской, не то вселенский.
Каю вдруг припомнилось, как год назад он впервые вышел в земной космос. Как его тянуло туда, как он норовил преодолеть охранную плаценту, а прежде – собственный страх, как всё-таки вырвался, одолел… То, что происходило сейчас, было похоже. Ещё один земной собрат норовит выйти на земной круг. Так Кай и подумал буквально: собрат. И только следом, уже вдогон явилась истина: да это же сын твой. «Сын? – едва не вслух переспросил Кай. – Отчего же он торопится сюда? Разве здесь хорошо?». Всё ещё недоумевая, глядя на происходящее будто со стороны, отстранённо, он с силой потёр виски, коснулся ладонью глаз. И тут словно пелена спала: «Не торопится, а беспокоится. Чует смуту, смятение – и остерегает, утешает, напоминает». Волна нежности охватила Кая. Он отнял ухо, положил на Тасин живот ладонь, ровно отец на темечко младенца, и едва слышно вымолвил:
– Всё будет хорошо! Вот увидишь.
А потом, как заклинание, повторил уже для себя:
– Всё будет хорошо! Всё будет хорошо!
Утром Кай наведался в келью старца. Лампадка в красном углу теплилась. При появлении Кая, отогнувшего полог, пламя затрепетало. Кай трижды перекрестился, всякий раз отвешивая поклон, подошёл к аналою. На душе всё ещё было сумрачно, словно осыпало её пеплом и сажей. С гибелью старца он почуял неизъяснимую пустоту, а самое горькое – тщетность того, что делал и замышлял. Ему хотелось пожаловаться старцу и даже упрекнуть его: что же ты покинул нас, отче? Больше того, Кай уже собрался это обронить вслух, но тут пламя лампадки взметнулось и бросило блик на раскрытое Писание. Кай склонился. В глаза кинулись строки:
«…укрепляйся, сын мой, в благодати Христом Иисусом, и что слышал от меня при многих свидетелях, то передай верным людям, которые были бы способны и других научить.
И так переноси страдания, как добрый воин Иисуса Христа…»
Кай поднял глаза.
– Ты не покинешь меня, отче? – вымолвил он. – Я ведь ещё так слаб.
Огонек лампадки ласково ворохнулся. Кай благодарно склонил голову.
На девятый
