Мне хорошо, мне так и надо… - Бронислава Бродская
Чем старше становилась дочь, тем больше он её любил. Юлька росла избалованным, эгоистичным существом. Она была хамовата, ленива, но красива и независима. В школе Юлины успехи оставляли желать лучшего, она конфликтовала с классной руководительницей, Эрик ходил в школу разбираться. «Учительница – старая дура, ретроградка, у неё пахнет изо рта. Юльку гнобит на ровном месте. Бедная девка, должна терпеть такую мымру», – вот был его приговор, озвученный при дочери.
Юлька по точным наукам ничего не соображала, но если в жене это его дико раздражало, в дочери этот математический кретинизм он находил забавным и милым. Юлька его никогда не раздражала, что бы она ни сделала. После восьмилетки её перевели в гуманитарную школу при МГУ, Юлька сначала увлеклась, делала успехи, за которые семья её хвалила, но потом устала, увяла, и снова пошла в свою старую школу в Гольяново. В старших классах вокруг неё уже крутилась толпа богемных мальчиков из центра. Эрик успехами дочери очень гордился. Она ему и самому нравилась. Кроме того, законсервировавшись в поздней юности, Эрик совсем не старился, и его никто не принимал за Юлькиного отца. Она была похожа на его девушку, люди так их часто и воспринимали, и Эрик улыбался. Юля открыто курила и пила, Аллка ныла, но ей назло Эрик всегда дочь оправдывал. Чего-чего, а хорошей и «честной» еврейской девушкой, какой ему когда-то представилась Аллка, Юля не была. Дочь стала женским и современным воплощением его самого и это Эрику было очень приятно. Хорошо всё-таки, что она у него есть. После школы они не нашли ничего лучшего, как направить Юльку по стопам матери: она тоже пошла в медучилище. «Сойдет для бабы», – думал Эрик, хотя вынужден был себе признаваться, что разочарован.
Семья их осиротела, летом 67 года, разбившись на машине, погиб отец. Он ехал к маме, отдыхавшей с Аллой в Белоруссии, заснул, видимо, за рулём, перескочил через ограждения и упал с моста. Погиб, как утверждали судебные эксперты, сразу, не мучился. Эрику позвонили на работу, он даже теперь не помнил кто. Началась скучная рутина: они с дядей Лёшей поехали на место, надо было что-то подписывать, получать тело, везти его в Москву, хоронить. Мама с Аллой приехали домой. Память Эрика вытеснила все подробности: что-то они подписывали, сотрудник милиции объяснял им подробности. Он почти не слушал. Всё это теперь было ни к чему. В тесной комнате на столе лежал отец, врач в грязном халате откинул простыню, и Эрик увидел странно незнакомое лицо отца, его едва можно было узнать: всё закрывал большой кровоподтёк, губы были разбиты, глаза без очков были закрыты, но на сон это было непохоже. Дядя Лёша побледнел, врач обращался к нему, видимо, как к более старшему: «Узнаете?» Дядя кивнул. «Когда заберете? Завтра? Хорошо. Я всё подготовлю». Они сразу поехали на вокзал договариваться о перевозке. Цинковый гроб тоже достали не сразу, надо было дать кому-то денег. Эрику было сначала непонятно, что это вообще такое «цинковый гроб», оказалось, что ничего особенного: просто обычный сосновый гроб, небрежно запаянный в тонкое железо, простую жесть, едва прикрывающую доски. Никакого, естественно, цинка. Эрик разговаривал с дядей Лёшей, со всем соглашался, но всё происходило как в тумане. Похороны, опрокинутое мамино лицо, плач Аллы, собственная окаменелость. «За каким хреном я с папой не поехал. Они же меня просили. Не захотел, сказал, что не могу. Если бы я поехал, ничего бы не было». Эрик себя казнил, но в глубине души понимал, что не виноват, так вышло и винить себя неправильно. Какое-то время он часто думал о папе: он его недолюбил, так толком после Сахалина и не привык, ни о чём они не говорили… Как жаль.
Мама вышла на пенсию и теперь занималась дачей, вареньями, обедами, вязала и шила. Они все волновались, что мама будет мучиться бездельем, но этого не случилось. Иногда, когда всё его доставало, он ехал к маме, обедал и ложился спать, мама его не беспокоила и к телефону не звала. Хотя потом обязательно ему говорила, что звонила Аллочка, просила перезвонить, но Эрик только зевал и махал рукой. Мама наливала ему чаю и подвигала варенье. У неё он чувствовал себя в безопасности, им овладевал долгожданный покой.
Из чего тогда состояла его жизнь? Всего понемножку: работа, изобретения и суета по получению авторских свидетельств и патентов. С некоторых пор патенты стали казаться ему важными, что-то в его мозгу вызревало, мысль, что может придётся «свалить», всё чаще приходила ему в голову. Кроме работы – отдых, отдых – это был спорт и возможность уехать из дому, которую он никогда не упускал. Компании. Кроме школьной и институтской, появилась у него ещё одна, отказническая. Произошло это через Юльку. Она интенсивно общалась с молодыми евреями, которые уезжали, некоторые звонили ей из Израиля и из Америки, некоторых Эрик лично знал, и молодые целеустремленные ребята, которым было нечего терять, были ему интересны и симпатичны. Мало того, они его прямо-таки завораживали. Гуманитарная интеллигенция, раньше он таких не знал. А ещё у Эрика было много женщин, очень много. Женщины качественно отличались от его прежних «хороших еврейских девочек». Новые бабы все были профессионалками: журналистками, юристами, врачами, учёными. Умные, в меру циничные, уверенные в себе, самодостаточные, они становились подругами, во всем ему равными, вовсе не желающими непременно выйти за него замуж. Семья была им так же ни к чему, как и ему. У них были свои амбициозные планы, связанными не с детьми, а с эмиграцией, с «правым делом» борьбы с советской «мелихой», властью, системой. Он, технарь, всегда был вне их борьбы, пытался наукой заглушить свою тоску по свободе, а сейчас жизнь его всё больше наполнялась новыми стремлениями и надеждами, грозящими всё переломать, заставить начать новый отсчёт.
Эрику вспомнилось, как легко тогда было подшутить над маминой партийностью. Она
