Под красной крышей - Юлия Александровна Лавряшина
– Неизвестная, – останавливается он. – Я хочу, чтобы ты была моей.
– Кем? – выдавливаю я.
Он внимательно осматривает меня:
– Женой.
– Зачем ты так шутишь?
Слезы отделяют его от меня. Он обнимает меня и гладит по спине:
– Не шучу. Разве жалко тебе приютить и меня?
– Не жалко…
Акварельный город
По канату света от окон мы бредем. Ночь разливается ветками лип. Здесь пахнет маленькими мятными леденцами с автосервиса.
Нам не по пути, и я скоро уйду. Ты поправляешь ворот пальто и покусываешь сигарету. Леся потягивается:
– Я так рада, что мы в театр сходили. Давайте чаще?
– Чаще… – грустно усмехаешься ты. – Нет. Театр – это, знаешь, как Новый год.
Леся смолкает и смущенно дергает носом, вдыхает морозный воздух. Я молчу. Я всегда молчу с ними. Хочется слушать их и улыбаться.
– Эмиль, я хочу кофе.
У тебя красивое имя из пяти букв, и она всегда небрежно произносит его, а я боюсь. Мне кажется, твое имя, как бабочка, взмахнет крыльями и улетит от меня.
Ты всегда покупаешь нам кофе и круассаны. Пока Леся что-то тараторит, ты смотришь на запотевшие от прохлады окна. Ты такой высокий, что мне кажется, ты меня просто не видишь.
Задрав голову, посмеиваешься и указываешь на окно, где девочка корчит нам рожи. Леся вздрагивает и начинает растирать себе руки:
– Черт, всего сентябрь, а такая холодрыга. Пойдемте?
Киваю и иду за ней.
Мне кажется, эта улочка с лентами теплых гирлянд, эта мягкая брусчатка, как будто с чьей-то картины. Очень знакомой картины. Я осматриваю дома и замечаю красивую мечеть. Ты бы зашел с удовольствием, если бы нас не было рядом.
Ты протягиваешь мне руку:
– Не потеряйся.
Небо будто акварельное. У меня кружится голова. Закрываю глаза. Сжимаю твои теплые пальцы. Леся уже танцует с продавцом картин. Здесь очень много картин.
– Эмиль! Давно не заглядывал. Что за дамы с тобой?
У старого художника серые прищуренные глаза. Он внимательно осматривает меня. Ты жмешь ему руку:
– Мои подруги. Хотел показать им ваши работы.
Художник отрывает от меня взгляд и зовет за собой. Полотно за полотном. Я касаюсь холста, и становится теплее.
– Нам пора.
Ты с грустью смотришь куда-то.
– Завтра придут заказчики?
– Да, это так. Завтра еще одна работа покинет меня.
– Девушка, а как вас зовут? Вы кого-то мне напоминаете.
Ты дергаешься и сжимаешь мою ладонь.
– Анжела.
Старик поднимает брови и начинает складывать свои картины. Хитро смотрит на тебя:
– Ты талантливее, чем я думал.
И ты уводишь меня. Леся бежит за нами.
Дома тишина. Пахнет краской и цветами. Их здесь очень много. Леся бухается на матрас:
– Все, я устала и буду спать.
Ты продолжаешь стоять в коридоре и потерянно смотреть на нас. Леся накрывается одеялом и бурчит:
– Не веди себя как маньяк. Иди спать.
Я сажусь на кухне и жду, когда закипит чайник. За окном смеются звезды. Дверь хлопает. Я чувствую, как тревога пульсирует во мне. Пальцы немеют от слабости.
Завтра нас тут уже не будет. Ты продашь нас, и мы уедем к какому-то человеку, который думает, что любит искусство.
Ненужный вопрос
Юлия Лавряшина
Повесть
* * *
«Ступни у тебя, как лепестки роз, – маленькие, гладкие, розовые, нежные. Хочется целовать их и целовать, втягивать телесный аромат, проводить твоей ножкой по щеке. Ты взбрыкиваешь, колотишь меня ногами, и они мельтешат так быстро, что легко представить, как меня осыпают царскими цветами. Мечты сбываются…
Признаюсь – тебе! только тебе! – не о таких цветах мечталось. А чтобы букеты с длинными стеблями и точеными шипами охапками несли к сцене, где я – единственная достойная… И лениво изогнутые лепестки на подоле платья, и прозрачная истома запаха, и капля крови на пальце, которую кто-то уже готов слизнуть, припав с вожделением, с тоской…
Театр меня не принял. То есть я служу, скорее числюсь в одном, изредка произношу: «Кушать подано!» – или что-то вроде этого, но не живу там, понимаешь? Да и в сериалах, которые нас с тобой кормят, тоже не живу – тем более! Только играю, и не лучшим образом. Кажется, я вообще нигде не жила до твоего рождения.
Что за отвратительное, в самой своей сути неверное понятие: мать-одиночка! Это до тебя я была одиночкой, рыскала по свету поджарой неутоленной волчицей и кое-кого сжирала, признаюсь. Иначе не станешь модной актрисой, лицо которой мелькает на всех каналах ТВ. Осознаю дешевизну этого пустозвонкого слова «модная», его однодневность. Не совсем то, чего жаждешь в юности, верно? Зато эта блестящая фикция профессии позволила мне вкусить сладчайшую сладость. Тебя, моя девочка. Разве я решилась бы родить тебя в последний миг уходящей молодости, если б мой счет в банке не заверял, что ты не будешь обречена на такое же тусклое, зябкое детство, каким было мое собственное?
Ты никогда не узнаешь, даю слово, как мокнут черные углы крошечной квартиры, а твое форменное, с заплатками на локтях, платьице пропитывается запахом сырости настолько, что соседка по парте демонстративно принюхивается и морщит нос. Ее пересаживают – подальше, подальше! А ты… Нет, боже мой, не ты! Это была я. И я оставалась одна на первой парте – скамье позора. Назад не пересаживали из-за слабого зрения и маленького роста, и мне казалось, что все в классе презрительно пересмеиваются за моей спиной. Да вдобавок это припахивающее затхлостью имя – Ульяна… Тогда старые имена еще не вошли в моду. Опять – мода! Я была единственной Улей в целом мире. Одиночка. Маленький, вечно мерзнущий волчонок.
Нет, подружки у меня были, но ни у одной из них я не могла спросить: усмехаются ли у меня за спиной? И эта невозможность поделиться своим стыдом изгоняла меня из компании, хотя я и крутилась поблизости. Это теперь легко рассуждать о том, как полезно одиночество, формирующее личность, развивающее и душу, и интеллект. И все это правда… Но, боже мой, как же мне тогда хотелось в стаю! Лапу себе готова была отгрызть, если б потребовали… Но никаких условий и не выдвигали. Просто не хотели, чтобы я была рядом.
Никому из них, мне самой тем более, даже в голову не приходило, что я была красивой девочкой, – по фотографиям вижу. Только волосы вечно – черной метлой. Некому было причесать, а сама не замечала, что ли? Или себе назло, чтобы еще горше было смотреться
