Хронология воды - Лидия Юкнавич
Пока мы старались быть женатыми в Остине, он получил работу — единственную, которую смог найти, — в компании, производившей вывески. Это то, что случается с художниками вроде него: человек с талантом уровня самых признанных живописцев в истории искусства вынужден работать на фабрике вывесок. А я получила работу в ACORN. Да, в той самой ACORN[23]. Мне было плевать на гуманизм, общие интересы или базовые потребности. В те дни мне вообще было много на что плевать. Я так мощно облажалась как спортсменка/студентка/жена/женщина, что чувствовала себя отрыжкой какого-то животного. Человеческим комком шерсти.
Вот что я знаю: что такое травмированные женщины. Мы думаем, что не заслуживаем доброго отношения. Когда что-то хорошее происходит с нами, мы становимся немного бешеными. Это пугает. Очень сильно. А вдруг придется признаться, насколько сильно я нуждаюсь в доброте? Придется признаться в том, как глубоко я запрятала ту себя, которая этого заслуживает, в колодце печали? Серьезно. Словно ты оставила ребенка на дне колодца, потому что даже это лучше той жизни, с которой ему предстоит столкнуться. Не то чтобы я убила маленькую девочку внутри себя, но, черт возьми, близко к тому.
Так что я принялась всё разрушать.
Первым делом я напилась однажды ночью и ударила Филлипа по лицу. Да, ударила самого красивого и талантливого музыканта и художника из всех, кого встречала, а также самого пассивного и нежного мужчину из всех, кого встречала, прямо по лицу. Так сильно, как только могла. Хотите знать, что я сказала? Я сказала: «Ты ничего не хочешь. Ты убиваешь меня тем, что ничего не хочешь». Шикарно. Проницательно. Зрело. Эмоционально ошеломляюще. Дочь своего отца.
Вслед за этим меня уволили из ACORN. Чего обычно довольно сложно добиться. Но я ненавидела эту работу. Ненавидела выходить из дома под палящее техасское солнце и стучаться в двери, выпрашивая у придурков деньги, в то время как они думали об очередной чашке латте и новых джинсах, стоящих больше, чем моя арендная плата. Я обходила примерно десять домов или вроде того — достаточно, чтобы набрать денег на выпивку. А потом сидела на обочине, курила косяк и пила пиво. В бланки анкет я вписывала выдуманные имена и адреса.
Ну и вдобавок я забеременела. До сих пор не понимаю как — я аккуратно принимала противозачаточные таблетки. И всё больше и больше мы с Джеймсом Тейлором не занимались любовью — шок! Но семя вопреки всему попало внутрь меня. Разбив мое чертово сердце.
Смотрите, всё честно, никаких ухищрений. Осталась бы я собой, если бы избавила Филлипа от всего этого? Сделав аборт. Но что-то в нем и что-то даже еще глубже внутри меня — как запрятанный гладкий голубой камушек, — оно лишало меня выбора. И тем не менее не было никакой возможности и дальше притворяться, что наша совместная жизнь — это нечто большее, чем грустная кантри-песня. Поэтому, когда мой живот превратился в холм, я предприняла единственное, что могла с учетом той жизни, которую я себе нафранкенштейнила. Я позвонила сестре в Юджин, где она преподавала английский в Орегонском университете, и спросила, можно ли пожить у нее. Несмотря на то, что она оставила меня, когда я была ребенком, несмотря на большую разницу в возрасте, несмотря на ее жизнь успешной ученой и мою — безумной шаровой молнии. На самом деле на тот момент мы обе были взрослыми женщинами. Которые жили своими взрослыми жизнями. И в этом смысле у нас было нечто общее и важное: тирания той культуры, что указывает женщинам, какими им надо быть.
Сложно описать, как быстро и искренне она сказала «да». Может, она ждала, что я вернусь к ней. Вместе со своим огромным, как дом, животом. Чтобы родить и воспитать ребенка вместе, создать семью за пределами привычных рамок. Потому что это был единственный вариант, который, по моим ощущениям, сработал бы. Хотя она бросила меня, спасая свою жизнь, она могла найти место для сестры, ребенка и самой себя. Но я знаю и какой жертвой с ее стороны было воскресить в себе дочь.
Филлип в конце концов последовал за мной в Юджин. Поселился на другом конце города. Мы почти не виделись. Он работал в «Семейном книжном Смитов», я ходила в школу английского языка. Иногда мы встречались, смотрели друг другу в глаза, и мне становилось трудно дышать. Клала руку на живот, чтобы почувствовать, что там теперь между нами. Это всё, что я могла ему дать.
Ну и вот. То, чего я не хотела говорить раньше. Это я. Я была причиной нашего разрыва. Я не могла вынести его нежной доброты. Но и убить ее не могла.
СЕМЕЙНАЯ ДРАМА
Когда сестре было шестнадцать, а мне восемь, она заставляла меня делать всякие вещи.
Например: слегка надкуси яблоко и удерживай его во рту. Да, вот так. Держи его, держи… и вот сестра с ноги выбивает яблоко из моего рта, и оно летит через всю комнату, а моя маленькая белобрысая голова по инерции качается влево и зубы впиваются в нижнюю губу.
Или так: видишь эту пепельницу? Давай. Просто дунь в нее. Раз, два, три.
И пепел летит мне в лицо и забивает нос.
Или так: классно тут висят эти сосульки, скажи? Иди сюда. Коснись языком вот этой. Гляди, какая красивая!
Я была готова сделать что угодно.
Для начала скажу, что в детстве я любила сестру до безумия, до потери сознания. Я считала ее невероятной. Во-первых, у нее были самые густые, самые длинные, самые красивые каштановые волосы из всех, о каких я когда-либо слышала, лучше, чем у глупых кукол, которых мама без остановки мне покупала, — тех, у которых волосы вытягивались из головы: рыжая Крисси и блондинка Велвет с прической покороче[24]. В то время как у меня вместо головы было что-то вроде… кончика ватной палочки. Травленный хлоркой пух. Как я ни старалась, вытянуть из своей головы никаких волос я не могла.
Второе — она могла читать и декламировать Шекспира наизусть. Ей можно было смотреть «Ромео и Джульетту» с рейтингом R, и у нее был альбом. Она умела создавать картины, которые реально вешали на стены. У нее была черная папка-портфолио размером с меня
