Сны поездов - Денис Джонсон
Грэйньер устроился на сиденье позади пилота. Место располагалось примерно в шести футах над землей, и это уже было высоко. Крылья, по два с обеих сторон, казались неправдоподобно хрупкими. Как же эта штуковина летала, если крылья оставались неподвижными? — очевидно, создавая свой собственный ветер, разгоняя воздух пропеллером, который другой уроженец Альберты, смурной отец мальчишки, поворачивал руками, заставляя вращаться.
Это было похоже на долгое «Что-о-о?» — и вот Грэйньер уже высоко в небесах, тогда как его желудок остался где-то внизу. Под ними была ярмарочная площадь — Грэйньер будто с облака смотрел. Поверхность земли накренилась, и он перестал понимать, где верх, где низ. Борт выровнялся, и начался медленный, развеселый подъем, они вихляли, как в повозке на горном серпантине. Если не считать того, что в кишечнике у него что-то клокотало, Грэйньер чувствовал, что, похоже, привыкает. Пилот оглянулся — в шлеме и очках он напоминал енота, — что-то прокричал, обнажив зубы, а затем вновь повернулся вперед. Самолет начал пикировать, как ястреб, круче, круче, двигатель почти умолк; все внутренности Грэйньера вжались в позвоночник. Он увидел, как летним вечером его жена и дочь попивают сарсапариллу в их крошечной хижине; а вот другой домик, которого он не помнил, фрагменты скрывшегося из памяти детства, бескрайнее золотое пшеничное поле, воздух над дорогой, дрожащий от жары; его обнимают чьи-то руки, женский голос что-то чуть слышно поет — все тайны его жизни внезапно стали явью. Реальный мир возник перед его взором, лишь когда вновь взревел мотор и аэроплан выровнялся, кружа над ярмарочной площадью, подлетел к земле и сел так внезапно, что сердце у Грэйньера забилось где-то не в горле даже, а под языком.
Юный пилот помог ему спуститься. Грэйньер перекатился через борт и соскользнул вниз по стволу фюзеляжа. Он попытался опереться рукой о крыло, но крылу самому не помешала бы подпорка. Он спросил: «Чего ты там такое орал наверху?»
— Я говорил: «Сейчас будет крутое пике!»
Грэйньер пожал парнишке руку, сказал: «Большое спасибо», — и покинул поле.
Почти до самого вечера он просидел на широкой террасе отеля «Риверсайд», пока наконец не нашелся повод вернуться на Ухват — в лице Эдди Сауэра, которого он знал еще мальчишкой по Боннерс-Ферри и который только что просадил все свое летнее жалованье на сладострастные удовольствия и был готов, по его собственным словам, с позором вернуться домой.
— Меня шлюха ушатала, — сказал Эдди.
— Ушатала? Мне казалось, это значит «убила».
— Нет, никто меня не убил, ничего подобного. Я ж не мертв. К сожалению.
Хотя Грэйньер полагал, что они примерно одного возраста, разгульная жизнь добавила Эдди несколько лишних лет. Баки у него были седыми, губы сморщенными, будто бы приросшими к деснам — предположительно, почти беззубым. Грэйньер купил билеты на поезд, и вместе они вернулись в Медоу-Крик, где Эдди мог найти работу в бригаде.
После месяца работы путейцем в Медоу-Крик, Эдди предложил Грэйньеру двадцать пять долларов, чтобы тот помог ему перевезти Клэр Томпсон — чей муж отошел в мир иной прошлым летом, — из Ноксона, Монтана, в Сэндпойнт, Айдахо. Исключительно за счет Эдди. Понять, почему он на самом деле хочет помочь вдове, было несложно, поэтому он не стал пускаться в объяснения. «Поедем по Двухсотой дороге», — сказал он Грэйньеру, как будто там была еще какая-то дорога.
Грэйньер запряг повозку лошадьми. Эдди одолжил «Форд-Т» у мужа сестры. Его шурин свинтил заднее сиденье, оборудовав что-то вроде грузового поддона, который следовало загружать с осторожностью, чтобы машина не перевернулась. Ранним утром Грэйньер и Эдди повстречались в Трое, штат Монтана, и двинули на восток по Булл-Лейк-роуд, что приведет их в Ноксон; Грэйньер ехал на полмили впереди, потому что лошадям не нравился автомобиль Эдди и, судя по всему, он сам.
В Трое, на восточном холме, была автозаправка, принадлежавшая коротышке-немцу по имени Хайнц, но у него тоже были какие-то нелады с Эдди и он отказывался продавать ему бензин. Грэйньер не знал об этой проблеме до тех пор, пока Эдди не подвалил сзади с пронзительным гудком, чуть не обратив лошадей в бегство. «Эти девочки на своем веку чего только не повидали, — сказал Грэйньер, подойдя к форду, когда они съехали с пыльной дороги. — Они ко всему привычные, но вот гудков не переносят. Так что не жми на эту штуковину в присутствии моих кобыл».
— Тебе придется вернуться и купить пару галлонов топлива, — сказал Эдди. — Этот паршивый колбасник в мою сторону даже не посмотрит.
— Что ты ему сделал?
— Да ничего! Клянусь тебе! Ему просто нужно кого-нибудь ненавидеть — почему бы и не меня, среди прочих.
У старика тоже был «Форд-Т» — стоял у входа. Крышка капота была откинута, обнажая часть машинной горловины — так ее про себя называл Грэйньер, прежде не имевший дела с этими взрывоопасными штуковинами. «Ты правда знаешь, как работает мотор?» — спросил Грэйньер.
— Я все знаю, — Хайнц фыркнул и задымился, как будто был продолжением автомобиля. — Я Бог!
Грэйньер поразмыслил над ответом. Разговор, казалось, зашел в тупик.
— Тогда тебе известно, о чем я хочу попросить.
— О бензине для твоего дружка. Он Сатана. Думаешь, я продам бензин Сатане?
— Покупатель-то я. Мне нужно пятнадцать галлонов — и канистры в придачу.
— Как насчет пяти долларов?
— По рукам.
— Ты славный малый, — сказал немец. Какой же он был низкорослый. Он подтащил ящик, чтобы, забравшись на него, посмотреть Грэйньеру в глаза. — Так и быть. Четыре доллара.
— Тебе бы с ним помириться, — сказал Грэйньер Эдди, когда подошел к его форду с тремя оливковыми армейскики канистрами, полными бензина.
— Он ненавидит меня, потому что его дочь приторговывала собой у парикмахерской в Трое, — ответил Эдди. — А я был одним из ее самых благодарных клиентов. Теперь она живет в Сиэтле, этакая светская дама. Так с чего бы ему на меня злобствовать?
На ночлег они остановились в лесу к северу от Ноксона. Грэйньер проспал допоздна, растянувшись в пустой повозке, пока Эдди не привлек его внимание тирольской песней автомобильного гудка. Эдди выкупался в ручье. Впервые за все время их знакомства Грэйньер увидел его без шляпы. Его светлые волосы, теперь почти полностью седые, были растрепаны. Он побрился, залепив мелкие порезы пластырем. Воротника у него не было, тем не менее он повязал шею красно-белым галстуком, свисавшим до самой промежности. На нем была все та же старая рубашка с субботней распродажи или из пожертвований для лютеранской церкви, но
