эту мысль, и она сменилась другими. «А о Петро не забыл подумать? – спросил он себя и ответил: – Забыл». Теперь он думал о Петро. Человек-жизнь, человек-движение, человек-цель. «Надо навестить его родителей», – произнес он, опустив голову. Родители. Сладкое слово. Сквозь сигаретный дым пробилось воспоминание. Ему семь или восемь лет. Отец – невысокий, крепкий, энергичный, с глазами, вечно полными горечи, – берет в дорогу свежую гату и круто посоленную краюху матнакаша, набирает воды во флягу, гладит дочь по голове, обещая скоро вернуться, сажает сына на ишака и отправляется в город. Всю многочасовую дорогу он рассказывал ему истории: о черной церкви, в честь которой назвали соседний город[17], о бедолаге Несо, которого привязали к столбу за воровство[18]. «Старый дурак, рассказываю тебе то, что другие расскажут лучше», – проронил отец. Отец. Горожанин поневоле и крестьянин по духу. Родился в оковах, чтобы обрести свободу. Он шел, поглаживая осла по голове, спрятав другую руку за спину. В туфлях, изношенных до дыр, в бесформенном свитере поверх рубахи он выглядел как пастух, чабан, но Сако знал, что отец – самый чувствительный человек в округе. Он не знал никого, кто бы настолько дорожил своей независимостью. Кто был бы так предан вере в рай на земле. В расцвете сил, в годы оттепели, когда над империей пробились обманчивые лучи солнца, отец оставил должность на химзаводе с гарантированной жилплощадью и спустился в близлежащую деревню: учить крестьян грамоте. «Слишком внимательно читал Маркса», – говорили одни. «Ему никто не дает», – потешались другие. А третьи – товарищи по Политеху – кричали в спину: «Куда ты, дурак, собрался?» – «Буду учить крестьян письму и чтению», – отвечал он. Ему не верили. Смеялись вслед. А он не шутил. Он мечтал, чтобы каждый ребенок на армянской земле прочитал Туманяна[19]. «Как можно спокойно дышать, когда есть на земле дети, не умеющие читать?» Он отнесся к своей миссии всерьез: женился на безграмотной деревенской девке, молча сносил недоверие соседей, изо всех сил старался влюбить в себя босых детишек. Мирился с неиссякающим презрением мужиков. Прощал детям их нежелание учиться. Терпел измены глупой жены. За сорок лет деревня превратила его в изгоя, в местного дурачка. Босые дети, так и не узнавшие, какой свет исходит от поэзии, показывали на него немытыми пальцами, перебивали ругательствами, лузгали семечки на уроках. А он тихо, упорно, не поддаваясь сомнениям, следовал своему призванию. Сорок проклятых лет. За сорок лет он влюбил в поэзию, в чудо армянского языка, в речь, в которую, как говорил он, сам Господь вложил свое дыхание, только двух детей во всей деревне – своих родных. Они были его победой. Они разделяли с ним радость от Чаренца. Они стали выражением отцовской веры в несгибаемость человеческой воли. И теперь, сорок лет спустя, он вез сына в городскую школу. Будто говорил миру: я прошел круг жизни; отдал чужим людям все свое время, все свои силы. Я не жил для себя, я жил для земли, для людей. Сохранит ли это людская молва? Это не важно. Важно, что сорок лет спустя, под солнцепеком, мимо гор, по пыльной тропе, с мешочком, где лежали гата и краюха хлеба, шли отец и сын, шли из деревни обратно в город. «Ба-а-а… – прогудел отец себе под нос, глядя на горизонт, за которым показались трубы химзавода. – Почти пришли». За этим воспоминанием к Сако привычно подступило другое. Ему десять. Лето. Каникулы. Он приехал в деревню. Вернулся с родника с двумя канистрами воды, а за воротами – людской гул, во дворе – одни взрослые. Стоят, потупив головы, с горечью взглядывают на мальчишку с канистрами. «Ослепнуть мне, бедняжка», – проронила соседка, угощавшая его сладким изюмом. Из окна раздался плач. Это была бабушка. «Где папа? – спросил Сако, а в ответ – молчание. «Где мама?!» – и снова молчание. Он бросил канистры, вскочил по лестнице на второй этаж, толкнул дверь – и увидел бабушку, сгорбившуюся над кроватью. Рядом стоял, не находя себе места, участковый. «Дядя Арам, что стряслось?!» – «Беда, Сако-джан, – ответил участковый и отвел взгляд. – Беда…» И снова раздался старухин плач. И Сако потерял дар речи. Чья-то рука коснулась его плеча, увела в соседнюю комнату, где уже лежала, съежившись от страха, его маленькая сестра. И кончилось детство. Сако потушил сигарету. «Ну вот, опять, – подумал он, почувствовав, как ком подступил к горлу. – Стоит выпить чуть больше, и вот она, тоска…»
На следующий день Сако пришел к мечети. Рубо познакомил его с Камо – высоким, полным, широкоплечим мужчиной в лакированных туфлях, с золотой цепью на запястье и золотым крестом на шее. Говорил Камо не спеша, точно вытаскивал слова из внутреннего кармана; самое важное произносил так, словно выкладывал козырную карту; в каждом движении читалось, что он обладает властью. «Ты толковый, с мозгами, – сказал он Сако, когда они шли вдоль стройки. – Будете с Рубо в паре работать. Заодно возьмем тебя архитектором. Сейчас намечается одна работенка: жилые дома в Кировакане. Для семей, пострадавших от землетрясения. Проект нужен через месяц-полтора. В сентябре приступим. Что скажешь?» Сако замялся. Повисло неловкое молчание. Камо глядел на него выжидающе, с удивлением: о чем тут вообще думать? Подсуетился Рубо. «Насчет денег не беспокойся». Сако слегка ожил. Рубо озвучил сумму в несколько сотен долларов. Тогда Сако закивал. Они ударили по рукам. К обеду приехала секретарша Камо и выдала Сако кое-как составленный договор. Сако, к ее удивлению, поправил очки и вчитался в содержание. Нашел, что его указали инженером на полставки. «Так, постойте, – заговорил он. – Я должен быть прорабом – раз, а два – я думал, у вас своя фирма». Девушка, с башней из сплетенных волос, устало подняла брови, похлопала длинными ресницами, озадаченно поглядела на свою «хонду», припаркованную на тротуаре, и нетерпеливо ответила: «Все вопросы – к Камо». Сако не успел возразить, как она уже бежала к машине, оставив его с договором в руках. Камо и Рубо беседовали, стоя поодаль. Сако подошел к ним. «Смотрю, тебе понравилось у нас?» – спросил Камо. «Здесь указано, что меня берут инженером», – ответил Сако, подняв договор. «Можешь быть кем хочешь, – сказал Камо, добродушно улыбаясь. – Но числиться будешь инженером». Затем потрепал его плечу, извинился, кивнул Рубо – кивок, означавший уговор, – махнул им на прощание и ушел к автомобилю, за рулем которого его ожидал водитель. «Куда это он?» – спросил Сако, держа в руках помятый договор. «В Турцию, – ответил Рубо устало. – Вернется через три дня». Сако беспокойно завертел головой и захлопал по нагрудному карману в поисках сигарет. «Где ты нашел этого типа?» – спросил он, закуривая. «Знакомая свела». – «Подозрительный». – «Тебе кажется». – «Давно ты его знаешь?» – «Не особо». – «Понятно», – пробубнил Сако, поглядывая на строителей. Рубо был спокоен. «По общению – человек слова, – сказал он убежденно. – Это самое важное в наши дни». – «Согласен». – «Тем не менее у тебя в заднице застряло шило, которое не дает покоя?» – «Да». – «Выкладывай». – «Кто финансирует эту стройку?» – «Я откуда знаю?» – «Но ты же здесь работаешь!» – «И что?» – «А вдруг это бюджетные деньги? – Сако обратил на друга беспокойный взгляд. Он чувствовал, что дело нечисто. – Ты уже получал зарплату?» – «Получал». – «И ты не знаешь, откуда к тебе приходят деньги? Вдруг…» – «Я и не хочу этого знать, – оборвал его Рубо. – Это меня не касается. Мое дело, – продолжил он, указав пальцем на рабочих, – чтобы эти парни пахали и не тырили цемент». Сако потер лоб. Его взгляд беспокойно блуждал по земле, по лицам рабочих, по мешкам со стройматериалами. «Извини, мне не нравится этот тип». Рубо показал ему жестом: «Остынь». Недоверие Сако постепенно выводило его из себя. «Почему тебе он не нравится?» – «Он смахивает на дельца», – ответил Сако. – «И что в этом плохого?» Что в этом плохого, Сако не знал. Но внутреннее чувство подсказывало, что что-то не так. «О чем вы с ним шепчетесь?» – «Я с ним?» – «Да». – «О работе. Дела. Поручения». Конечно, подумал Рубо, уже начались поручения не только по стройке. Уже навалились дела помимо основной работы. Но об этом Сако знать не стоит. «Вся эта стройка, – снова заговорил Сако, – выглядит как прикрытие. Прикрытие для чего-то, что от этих работяг хотят скрыть». – «С каких пор ты такой проницательный?» – «Я просто различаю запах дерьма. Невольно научился этому за годы войны и блокады». В эту секунду один из рабочих задолбил молотом по бетонной стене. «Какого черта», – процедил Рубо, подскочил к рабочему, замахнулся и приказал вернуться к котловану, дальше рыть землю. Остыв, он вернулся к Сако, все еще стоящему с помятым договором в руке. «Сако, сколько лет ты без нормальной работы? – Сако опустил взгляд. – Два года? Три? На какие деньги ты
