Вулканы, любовь и прочие бедствия - Сигридур Хагалин Бьёрнсдоттир
Геологическая служба устроила настоящий лагерь в том помещении, которое когда-то было в этом доме гостиной. На столах жужжат компьютеры и измерительные приборы, юный Эйрик склонился над анализатором частиц, весь стол вокруг него заставлен тщательно подписанными коробочками: пеплом и лапилли. На мониторе мерцают прямые и волнистые линии, записи частоты, обычно всплескивающие голубыми да желтыми оттенками, но теперь они вопят — красные и фиолетовые.
— Ух ты, сама фру предводительница нанесла своим подчиненным визит! Чем мы обязаны такой чести?
В комнату вошел Йоуханнес Рурикссон; его так засыпало пеплом, что я едва различаю, что каска у него белая, а светоотражающий жилет оранжевый; хотя нет никаких сомнений, это именно он: его выдает озорной блеск глаз за стеклами противогаза. Ему не хватает только патронташа и шпор.
— Джонни-бой, ну на кого же ты похож! — удивляюсь я. — Хоть бы ноги вытер, прежде чем войти! И противогаз мог бы снять; не бойся.
Он заливается своим глубоким смехом, срывает противогаз и гладит тыльной стороной ладони седую бороду и крупное лицо.
— Анна, кто бы мог подумать, что мы до такого доживем? Вот бы твоему папе это увидеть! Я его так и представляю здесь, среди пеплопада. Он бы противогаз дурацкий надевать не стал, просто вышел бы с трубкой, ха, ему бы этого хватило.
Я улыбаюсь так ласково, как только могу. Йоуханнес и другие ковбои вулканологии чтят память моего отца, буквально преклоняются перед ним. Он был для них суровый и добрый учитель, легенда в своей области, бесстрашный и находчивый. Несколько лет назад, во время небольшой конференции по случаю его девяностолетия, они вручили мне его фотопортрет в рамке. Снимок был сделан, когда отец измерял вязкость лавы при извержении Аскьи в 1961 году; на нем он изображен с большой кочергой, которую втыкает в горячую лаву. Заслоняется от жара и пара алюминиевым щитом; лицо сосредоточенное, в губах зажата сигарета; капюшон куртки касается верхнего края крупной оправы очков — единственная защита от тефры, падающей в снег вокруг него. На руке, держащей кочергу, надета варежка-прихватка в цветочек.
«Смотри, вот он какой! — говорили они, сияя от восхищения. — Твой отец — прямо как живой!»
Мне нравятся эти люди, их уважение к его памяти, мне приятно смотреть на эту фотографию, но кажется, что на ней не папа. Это рыцарь, вышедший на бой со страшным драконом, плохо вооруженный и удивительно оптимистичный, хотя превосходство не на его стороне; он не тот уравновешенный и рассудочный человек, который воспитал меня. А еще мне постоянно приходится считаться с мнением этих ковбоев, давать им понять, что я не только единственная дочь и любимица своего отца, зачатая, когда он только вышел из самого легкого периода жизни; не просто папина дочка, я их коллега и начальник.
— Тогда были другие времена, — отвечаю я Йоуханнесу. — В наши дни мы лучше оснащены. И хотя мой отец и не увидит это извержение, его увижу я. Не поторопиться ли нам?
Йоуханнес согласно кивает, макает крекер в кофе и целиком засовывает себе в рот; топает вон, оставляя на полу кучу пепла. Я беру противогаз, каску и светоотражающий жилет, выхожу за ним и поднимаюсь по старым ступеням, ведущим на маяк, сооруженным из кривых плоских кусков лавы. Земля у нас под ногами дрожит, на нас сыплется темная зола. Он пропускает меня вперед в маяк благородным жестом, я щурю на него глаза и бегу что есть духу по винтовой лестнице, преодолевая одним шагом две ступеньки. Люк в фонарное помещение открыт, и оттуда открывается вид на подводное извержение близ Рейкьянеса.
Из окон маяка вынуты разбитые стекла; кажется, меня вот-вот унесет шторм, но он всего лишь у меня в голове. Несмотря на серые тучи и молнии, погода безветренная, и над землей царит удивительное молчание, верхнюю часть вулканического столба чуть-чуть относит от нас, на юго-юго-восток; для тех, кто не в небе, он безвреден. Пепел все падает на выжженную истерзанную землю, море причитает у берега, порой выплескивает отдельные прибойные волны, но, похоже, оно окончательно побеждено огнем, рвущимся из-под него наверх. Чем дальше от берега, тем больше он кипит и бурлит, серое становится черным, а затем белым, когда вода вступает в реакцию с лавой и уносит ее в небеса; молнии пляшут, тучи плывут, набухают и схлопываются в бесконечном движении.
Я стою, не сводя глаз с серого столба; самого извержения не видно, оно под водой, на глубине десятков метров. Нам нужно до него добраться, заснять его. Меня осеняет: «Мне бы подводную лодку!» И вдруг я вспоминаю, что, насколько мне известно, у Центра морских исследований есть подводная лодка на дистанционном управлении с приличной фотокамерой.
— Вон как огневое сердце расходилось! — раздается рядом со мной.
Я вздрагиваю: оказывается, в фонарном помещении человек. Рот и нос закрыты простым респиратором, он всматривается в эруптивную колонну, пепел осел на его брови и пряди волос, выбившиеся из-под каски. Фотоаппарат обернут полиэтиленовым пакетом, наружу торчит только объектив. Я внимательно смотрю на этого человека, а он на меня, и его глаза светятся, зеленые и яркие, как у кошки.
— Просто невероятно, — продолжает он. — Извержение сумасшедшее, в самом разгаре, а все так удивительно тихо. Будто немое кино смотришь.
— И все-таки звуки от него исходят, — говорю я. — Мы замеряем их в глубине моря специальными микрофонами. Но в основном они на таких низких частотах, что их не слышно.
— Извержение поет в глубине моря, — произносит он. — Красивая мысль.
Я бросаю на него удивленный взгляд, он колеблется и улыбается, откашливается.
— Тоумас, — представляется он, подавая мне руку. — Тоумас Адлер. Мы с вами вместе недавно на вертолете летали, вы тогда еще говорили об огневом сердце. И вчера в самолете.
— Так вы тот самый фотограф, который чуть не опоздал, — я пожимаю его руку. — Меня зовут Анна Арнардоттир.
— Знаю. — Его глаза над респиратором смеются, вокруг них черными полосами осел пепел. — Вы та женщина, которую все боятся.
По-моему, странная реплика, особо неуместная при таких обстоятельствах, но трудно выказывать недовольство, если твое лицо скрыто противогазом. Я отворачиваюсь, собираюсь спускаться, но он останавливает меня:
— Простите, не хотел вас обидеть.
— Ничего
