Обманщик - Исаак Башевис-Зингер
– Вы не обязаны мне верить.
– На чем же мне тогда основывать свои убеждения?
– Я не единственный. По этому вопросу существует обширная литература. Вы когда-нибудь читали Фламмариона? Слышали об Эдмунде Гурнее[9]? Известно ли вам, что в Англии существует общество, которое уже без малого шесть десятков лет занимается такими исследованиями? Год за годом ломая голову над этой темой, приходишь к определенным выводам. Суды приговаривают людей к смерти на основе показаний одного-единственного свидетеля, или полусвидетеля, или даже на основании заключения эксперта. Скажем, Бруно Гауптмана[10] не так давно отправили на электрический стул, оттого что древесина приставной лестницы совпала с той, что нашли у него на чердаке.
Минна рассмеялась:
– У него и чувство юмора есть!
– Погодите-погодите, дослушайте меня, – воскликнул Альберт Крупп. – Допустим на минуту, что все рассказанное вами чистая правда. Ваш отец предсказал выигрыш. И Хаим Эйнбиндер выиграл. Допустим, сотня людей, подобно вашему отцу, сделала такое предсказание, и сотня Эйнбиндеров выиграла. Означает ли это, что в Шаббат нельзя носить с собой деньги или что не нужно надевать филактерии и ритуальные повязки?
– Я такого не говорил.
Аарон Дейхес неожиданно встал.
– В моей жизни было нечто подобное.
– Что же?
– Случившееся настолько фантастично, что мне даже рассказывать неловко. Вы ведь подумаете, будто…
– Знаю, знаю, история с подсвечниками на Хануку. Расскажите. Им стоит послушать, – сказал Минскер.
Все придвинулись поближе. Женщины и те заинтересовались. Аарон Дейхес не лгун. Он откашлялся, прочистил горло. Достал платок, утер рот. Застенчиво улыбнулся, словно сожалея, что сам поставил себя в затруднительное положение и должен теперь рассказать свою историю.
Пользуясь молчанием, Зейнвел Амстердам хлопнул в ладоши и воскликнул:
– Ну-ну, вечер чудес!
– Зейнвеле, успокойся! – сказал Моррис Калишер. – Всякий день полон чудес, всякий час, всякая минута.
– Почему же Бог не сотворит чудо в Польше?
– Нет, ну как вам нравится? Отныне Бог пойдет на выучку к Зейнвелу Амстердаму.
5
– Это было не чудо, вовсе не чудо, – сказал Аарон Дейхес. – Где люди вроде нас видят чудеса? Тем не менее история странная. Здесь я должен упомянуть кое-что личное. Когда-то я любил одну женщину. Не ту, на которой женился, другую. Почему я не женился на ней, не знаю. Возможно, как раз потому, что очень ее любил. Закон физики гласит, что на всякое действие есть противодействие. Это приложимо и к психологии. Когда любишь кого-нибудь, то испытываешь к нему и изрядную неприязнь, и вскоре злость становится почти столь же велика, как любовь, и даже больше. К тому времени, когда, набравшись ума, видишь правду, уже слишком поздно. Она вдруг захворала и умерла. Какое-то извращенное стечение обстоятельств, и только. А происходило все в Мюнхене. Почему-то женщины там на похороны не ходят. За гробом шли трое мужчин, в том числе я. Зимний день выдался холодный, первый день Хануки. Я знал, что началась Ханука, потому что несколькими неделями раньше кто-то подарил мне ханукальную менору[11]. В этом году я собирался зажечь свечи, не по причине религиозности, но просто так. Раз у меня есть менора, надо ее использовать. К тому же я не лишен сентиментальности. Свечи я припас заранее и поставил в канделябр восемь свечей поменьше и одну побольше, как шаммаш[12].
Тем временем она серьезно захворала, и я обо всем об этом забыл. Не хочу вам наскучивать, но я отчаянно любил эту женщину. И до сих пор люблю и думаю о ней каждый день, каждую минуту. Кто бы знал… Путь до мюнхенского кладбища долгий. Накануне выпало много снега и ударил мороз. Не стану описывать вам ни похороны, ни мои тогдашние чувства. Могильщики раскидали снег, вырыли могилу и опустили туда ту, что была мне дороже всего на свете. Служитель хриплым голосом прочитал погребальную молитву, и скоро все закончилось. Убитый горем, я пошел домой. Можете представить себе, каково мне было, – все произошло так быстро.
Я вошел к себе в комнату – вообще-то это было все разом: жилая комната и мастерская. Уже свечерело, но зажигать свет мне не хотелось. Как можно зажечь свет, если в душе черным-черно, будто ночью? Никогда я не ощущал такого мрака. Сидел в пальто и шляпе, опершись на зонтик, который зачем-то брал с собой, и смотрел, как опускается ночь.
Внезапно я увидел менору и вспомнил, что пора зажечь первую свечу. Я ведь так и так хотел зажечь свечу за ее праведную душу. Спички у меня были при себе, и я зажег свечу. При одной свече в мастерской казалось еще темнее. Прямо напротив меня висел ее портрет – лучшее, что я когда-либо написал, – и ее лицо улыбалось мне навстречу. Я забыл сказать, что умерла она с улыбкой на губах, или, может, мне так чудилось. В подобных случаях не стоит слишком полагаться на слово. Все донельзя субъективно. Короче говоря, свечу я зажег, но благословения не произнес.
Стоял, смотрел на одинокую свечу и внезапно подумал: «Если твоя душа витает здесь, Неми (ее звали Неми), докажи мне это, зажги остальные восемь свечей». Порой в голове мелькают подобные мысли. Ведь в глубине души все люди веруют. По крайней мере, мне так кажется. Вместе с тем люди – в глубине души – еретики и не верят в чудеса. Какое чувство сильнее, я не знаю. Оба чрезвычайно сильны.
Но едва подумав об этом, я тотчас осознал, что никто не зажжет другие свечи и что эта единственная свеча сгорит самым обычным образом.
Между тем на меня навалилась страшная усталость. Ночью я вообще не спал и теперь рухнул на кровать, что стояла в алькове. Ни пальто не снял, ни калоши и мгновенно уснул. Мертвым сном. И так проспал до часу ночи. Я запомнил время, потому что у меня были часы со светящимися стрелками, вот эти самые, что сейчас у меня на руке. Печь я не затопил, и в комнате царил