Земля безводная - Александр Викторович Скоробогатов

Анна пробежала ко мне и порывисто обняла за шею; ее губы показались мне более прохладными, чем до этого.

Понимать, что и жар, и порывистость, и нежность продиктованы не искренним чувством ко мне, а профессиональной привычкой, навыком, было грустно. Сколько у нее уже было сегодня вот таких же встреч? Одна, две, пять? Или пока ни одной? Кем был я для нее? Случайным дружком, клиентом, работодателем и работовзятелем, мясом? Как называла она меня мысленно? Испытывала ли ко мне хотя бы симпатию? Чувствовала ли отвращение, целуя меня и обещая большее, нежели только поцелуи? Все эти вопросы, разумеется, не стоило задавать себе, пригласив в свой номер проститутку, пусть даже такую юную, как эта Анна. Заведя руки за спину, она одним движением расстегнула платье, сбросила на пол, переступила через него ко мне, оставшись в белом, тонком белье. Я все ожидал, когда скажу ей остановиться: в том, что я не стану пользоваться всем набором ее услуг, я не сомневался.

Расстегнув за спиной и лифчик, она чуть задержала его чашечки на грудях, а потом опустила на живот, бросила на пол. Соски ее были розовые и совсем маленькие; округлая припухлость вокруг сосков — настолько нежная и тонкая, что почти не отличалась по цвету от остальной груди, небольшой, но высокой, точеной, под которой местами шла слабо-розовая полоса, оставленная резинкой бюстгальтера. Полоса эта как-то особенно, остро умилила и привлекла меня: обняв одной рукой спину Анны, я поднял ее грудь и поцеловал это розовое, едва заметное углубление. От прикосновения — к груди она вздрогнула, глубоко вздохнула, словно вступала в холодную воду, тело ее напряглось. Сосок ее в моих губах стал крепнуть, расти. Я чувствовал тонкий аромат ее кожи. Я взглянул в ее лицо: глаза она держала закрытыми, губы были сжаты, дышала она порывисто; когда я провел пальцами по ее животу, кожа ее сильно дрогнула.

— Раздевайся, — прошептала она, бледнея. — Раздевайся и ты.

— Послушай, Анна, — сказал я. — Меня этой ночью ограбили. Так что у меня совсем нет денег, только мелочь. Я почти все отдал таксисту. Я не смогу тебе заплатить.

— Идиот, — прошептала она. — Замолчи. Замолчи. Идиот.

Она сама стала расстегивать на мне рубашку, стягивать пиджак. Разведя полы рубашки, она, смежая веки, коснулась меня грудью.

Она была почти одного со мной роста и очень тонка, из-за чего казалась необыкновенно стройной. Я поднял ее и перенес в постель. Бледная, она смотрела на меня, лежа на белом покрывале; ее глаза казались сейчас темными, чуть ли не черными на таком бледном лице.

15

Мне показалось, что, просыпаясь, я кричал; мне было жарко — я был мокрый от пота. Утирая обеими руками лицо, глядя в потолок над собой, чуть освещенный пробивающимся сквозь занавески желтоватым светом уличного фонаря, я старался вспомнить сон, так испугавший меня. Я был ребенком в этом сне. Пологий песчаный берег сменялся в нескольких шагах за моей спиной резким обрывом, на верху которого стояла, выпуская из земли змеиные сплетения темно-коричневых корней, старая, разлапистая, кривоствольная сосна, тяжело нависающая над обрывом, над берегом, надо мной, над водою, блистающая, какая-то фиолетовая, кроваво-сиреневая в лучах горящего ярко солнца. Ослепительно белый песок у самой воды темнел, становился коричневатым. Пологий берег в воде резко обрывался, уходил в глубину сразу на несколько метров; вода у берега была прозрачна, но из-за глубины казалась черной. Прямо передо мной, у самой поверхности воды, держалась стайка небольших рыб: их темные спинки ловко изгибались, рыбки играли, всплескивали водой, мгновенно прыскали в глубину, чтобы в следующую секунду снова оказаться у самой поверхности, серебряно вспыхивали брюшками, застывали, едва заметно дрожа плавниками и поводя раздвоенным, острым хвостом, и снова срывались с места. Я кормил рыб, крошил и бросал в воду хлеб.

Я не мог вспомнить, как получилось, что вместо этих мальков у ног моих заходили вдруг черные, пучеглазые, гигантские рыбины. Я не отходил от берега, но ужас все больше охватывал меня. Бросая хлеб, я зачем-то всякий раз опускал руку почти к самой воде, — куски хлеба мгновенно исчезали с ее поверхности. Одна из рыбин подплыла к самым моим ногам. Я присел на корточки, глядя в ее глаз, уставленный на меня, опустил в воду вначале руки, затем и голову, взялся зачем-то за ее жабры, — рыба вдруг пошла — назад и вниз, — увлекая за собой и меня. Мне хотелось кричать, но я боялся открыть рот; я задыхался, но мне нельзя было сделать ни вдоха — я был под водой. Мы падали вниз, но дна все не было видно, словно его и совсем не было у этой реки. Из последних сил я держался, чтобы не сделать вдоха. Но вот рот мой раскрылся, грудь судорожно рванулась, я вдохнул — и вода хлынула в горло, пошла в легкие, рыба смотрела на меня неподвижным, мертвым глазом, сердце мое разрывалось, я рвался, надеясь еще выбраться на поверхность, но рыба крепко держала стальными жабрами мои пальцы. В тот момент, когда сердце мое должно было разорваться от ужаса, я проснулся.

Я не кричал, просыпаясь: девушка, лежавшая в кровати рядом со мной, спокойно спала, ровно дышала, рука ее лежала на моей груди, губы были чуть приоткрыты, темные волосы упали на лоб, прикрыли глаза.

Она долго, горько плакала, прежде чем уснуть, и я никак не мог ее успокоить. Она лежала на животе, спрятав лицо в подушку; она так и не сказала мне, почему плакала.

Я поворачивал ее голову к себе — это приходилось делать почти насильно, она сопротивлялась, словно не хотела показывать мне свои слезы — глаза держала закрытыми, веки ее сразу опухли, лицо было влажное, влажная была и подушка, на которой лежала она лицом. Она долго затихала, всхлипывая, вздрагивая голой спиной, — я сидел в кресле, курил, глядел на нее, поняв, что обращаться к ней, успокаивать ее не имеет смысла. Когда всхлипывания более или менее прекратились, я выключил свет и лег с ней рядом. Только в темноте она повернула ко мне голову. Она не сказала мне больше ни слова. В полусне она поцеловала меня в плечо, я провел рукой по ее волосам. Мне показалось, что она улыбнулась мне.

Руку свою она положила мне на грудь уже во