Скорее счастлив, чем нет - Адам Сильвера
Во сне я был мелким, лет восемь-девять. Мы вдвоем с отцом гуляли в парке Джонс-бич. Перекидывались футбольным мячом. Вот я не поймал мяч и бегу за ним, беру в руки, разворачиваюсь – отца и след простыл. Песок вокруг меня дыбится фонтанами, как на минном поле, вздымается алая волна, на ней – труп отца. Волна накрывает меня с головой, и я просыпаюсь.
– Доброе утро, – говорит мама.
Она снимает с подоконника папины университетские баскетбольные кубки и кидает их в коробку с его старыми рабочими рубашками. Я вскакиваю с кровати:
– Ты что делаешь?
– Вспоминаю, что здесь наш дом, а не кладбище. – Она наклоняется и берет в руки другую коробку, забитую невесть чем. – Так нельзя. В больнице постоянно кто-то умирает, еще и дома на вещи покойника смотреть!
Так вот почему она дома. Еще кто-то умер – от передоза, насилия, что там еще бывает.
И я ее, в общем, понимаю. У меня в голове возникает картинка, что бы было, если бы можно было поджечь дом: как вылетают окна, проваливаются внутрь стены, как огонь пожирает все нежеланное, как мы топчем ногами пепел, а вокруг тают и исчезают воспоминания. Но я бы не стал рисовать среди черного дыма самого себя. Я еще не готов смотреть на такой пожар.
– Почему именно сейчас?
Из маминой спальни выходит Эрик. Вообще у него выходной и он устроил себе марафон «Звездных войн», но оторвался от него помочь маме вынести коробки. Его что, подменили? Он ни разу не помыл за собой тарелку и одежду никогда не складывает.
– Сынок, прошло уже четыре месяца. Что толку хранить пустые сигаретные пачки и невскрытые письма? С меня хватит. Не хочу жить среди призраков.
– Но он был твоим мужем! – возражаю я. – Он же наш папа!
– Муж приносил мне имбирный эль, когда у меня болел живот. Ваш папа всегда играл с вами. Но не мы его отвергли – он решил от нас уйти. – Мама захлебывается словами и сквозь слезы признается: – Иногда мне хочется, чтобы мы с ним так никогда и не встретились. – Неспроста ее кровать завалена брошюрами Летео.
– Может, мы могли что-то сделать, чтобы он был счастлив, – шепчу я. – Ты пару дней назад сама об этом говорила.
– Хватит поднимать зомбаков, – фыркает Эрик. – Его больше нет, понял? Заткнись и не доводи мать.
У меня тоже в груди дыра, а в голове – вопросы, от которых не отмахнешься. Я скучаю по тому же, по кому скучает мама. По человеку, который смеялся, когда мы с друзьями набились к нему в машину и играли в космонавтов, за которыми гонятся злые инопланетяне. По человеку, который смотрел со мной мультики, если я просыпался от кошмара. По тому, кто укладывал меня в кровать, уходя в ночную смену на почту, и мне становилось спокойно и хорошо. Я не люблю вспоминать, кем он был перед тем, как уйти насовсем.
Мама ставит коробку на пол. Неужели передумала? Нет, она хватает меня за руку и всхлипывает, водя пальцем по взбухшей на моей запястье улыбке:
– Не надо нам новых ран.
Эрик выносит в коридор новую порцию коробок, дальше их ждет пламя мусоросжигателя. Я не двигаюсь с места. Наконец коробки заканчиваются.
Мы с Томасом встречаемся перед его домом и едем на лифте на самую крышу. Я спрашиваю, не разорется ли сигнализация над входом. Томас говорит, что ее сломали пару лет назад, перед эпичной новогодней вечеринкой, и с тех пор не чинили. Вообще он здесь редко ходит, предпочитает пожарный выход: там красивый вид и ноги можно размять, – но у нас мало времени, меня ждет Женевьев. Солнце заходит за крыши домов, я уже чувствую, как отступает бешеная жара.
– И Эрик такой говорит, что я зомбаков поднимаю, а я просто не верю, что после смерти человек перестает существовать, – делюсь я событиями дня. На крыше лежит оранжевый кабель, я иду вдоль него к самому краю. – Блин, вслух это так прозвучало, что реально захотелось пойти мозгов пожрать.
– Слушай, ходячий мертвец, выше нос. А то еще девчонке своей настроение испортишь. – Он берет кабель в руку и помахивает им. – Эта штука ведет в окно моей спальни. Все уже настроено, будут проблемы – пиши.
Я подхожу к маленькому черно-серому проектору. Напротив него залитая цементом труба. Мое лицо расплывается в улыбке.
– Мне уже не терпится! – говорит Женевьев и хватает обожженную вазу.
Мы сидим в «Мире глины», это гончарная студия на Сто шестьдесят четвертой улице. После четырех вечера она превращается в тату-салон: вдруг кто-нибудь распишет родителям кружку, подправит карму и в качестве компенсации решит сотворить какую-нибудь дичь? Даже со скидкой мастер-класс стоил тридцать долларов, и моему кошельку пришлось фигово, зато мы сделаем что-то, что будет нашим так же долго, как мы друг у друга. Между прочим, папа Женевьев вообще думал, что ее день рождения вчера!
Мы садимся за столик в углу. Женевьев не ждет указаний мастера, сразу хватает кисточку и начинает рисовать. Ее руки летают, как будто у нее осталось всего несколько секунд: на вазе расцветает алое созвездие, вокруг него завиваются желтые и розовые штрихи.
Я рисую на своей чашке улыбающегося зомби.
– Почему мы не делали этого раньше?
– Аарон, не смей на мой день рождения ни о чем жалеть! – Женевьев широко улыбается, окунает пальцы в фиолетовый и описывает ими круг по вазе. – Я люблю такие штуки даже больше, чем «Скитлз».
Она сказала «люблю». Конечно, не про меня, но про то, что мы делаем вместе. Я капельку впадаю в панику. Вроде бы и не с чего – не сказала же она, что любит меня, – но я все равно от неожиданности чуть не опрокинул чашку.
– Ты со мной счастлива? – вдруг спрашиваю я. Наверно, краской надышался.
Женевьев перестает натирать пальцами горлышко вазы и поднимает взгляд. Потом протягивает мне перепачканную всеми цветами руку. Я тянусь взять ее в свою, Женевьев пихает меня кулаком в плечо – остается пестрый отпечаток кулака.
– Даже не притворяйся, что не знаешь ответа. – Она окунает палец в желтую краску, и на моей темно-синей футболке появляется смайлик. – Хватит напрашиваться на комплименты, длинный ты тупой придурок.
Наверно, Женевьев думает, что мы наконец-то пойдем ко мне. Я никогда ее туда не водил, наша квартира, ну, не приспособлена для девушек. Там
