Избранный - Бернис Рубенс
И снова с надеждой подумал, что Норман сейчас спит. Оглядел захламленные ящики, обнаженную частную жизнь жены и сына.
— Ох, — пробормотал он, — если бы он увидел горящий куст, как сказал тот медбрат, я бы таки благословил его. Но серебристые рыбки?
Он вздрогнул, сбросил ботинки, устало забрался на Норманову постель, помедлил, гадая, какую избрать половину, Нормана или Сары, а потом, словно признав их равную и мучительную печаль, растянулся поперек и соединил их обеих.
5
Нормана разбудила боль. Он знал лишь один способ избавиться от нее и, еще не открыв глаза, подумал о половице под кроватью: эта мысль его успокоила. Но что-то пригвоздило его к постели, страх случившихся перемен, подозрение, что половицу убрали или даже наконец приколотили на место. Он вздрогнул. Не отваживаясь открыть глаза, он в темноте попытался подтвердить или опровергнуть перемену, которой боялся. Он ощупал простыни. Они были жесткие и шершавые. Но, быть может, Белла перестелила постель и они просто свежие? Он погладил подушку. Наволочка тоже оказалась накрахмалена, но и этому легко было подыскать объяснение. Он робко выпрямил ногу, чтобы сунуть пальцы в безопасную щель материной половины. Медленно тянул ногу наружу, остановился там, где должна быть щель. Нащупал холодную железную раму. И содрогнулся. Нужно признать очевидное. Он не у себя в кровати.
Он прижал ладонь к сердцу, чтобы утишить его испуганные толчки. Он обязан ради собственного тела отыскать причину перемен. С самим собой он как-нибудь разберется, но нужно обмануть сердце. «Ты вчера приболел, — сказал он себе, — и Белла перевела тебя в свободную комнату с узкой кроватью». Вот оно что. Осталось придумать, как вернуться в свою комнату, к половице. Но ведь там, вероятно, спит отец. Ничего, он подождет. Да, легко ждать с закрытыми глазами, зная, что от половицы тебя отделяют всего лишь две двери. Тут его снова пронзила боль. Придется открыть глаза и встать. Всё так же зажмурясь, он спустил ноги с кровати и, коснувшись холодного линолеума, с пугающей уверенностью осознал, что все-таки он не дома. Дома был ковер, дом был заражен от края до края, дом от стены до стены был полон чужой слепоты. Сидя на кровати, он распахнул глаза, стараясь обуздать тревогу. К нему приближался санитар с тележкой транквилизаторов. Остановился у Нормановой кровати, вытряхнул из стоявшего на тележке пузырька две розовые пилюли, потянулся к тумбочке за стаканом. Налил воды, подошел к Норману, протянул пилюли и сказал:
— Примите это, и вам станет легче.
Голос его звучал ласково. Обошлось без белохалатных «доброе утро, как мы себя чувствуем сегодня». Он вмиг распознал Норманов страх.
— Выпейте, — продолжал он, — и я принесу вам чай.
Норман смотрел на розовые таблетки, лежащие на ладони санитара.
— Мои другого цвета, — отрезал он.
— Такого, пока вы здесь, — ответил санитар и негромко хохотнул, смягчая категоричность.
— Розовые, — фыркнул Норман. — Нет уж, спасибо. Я на розовые не куплюсь.
Он уже пил такие, розовые. Доктор Леви не раз глушил его розовыми. Он называл их «транквилизаторами», однако Норман отлично знал, что это на самом деле такое. Эти пилюли не давали ему видеть серебристых рыбок; Леви пытался превратить его в наркомана. Эти пилюли прогоняли его рыбок, чтобы отец и Белла могли сказать: «Мы же тебе говорили. Мы же говорили, что их нет».
— Розовые, — насмешливо повторил он, — цвет «будь пай-мальчиком», цвет «перестань меня доводить». Цвет «избавимся от доказательств». Нет уж, спасибо, сами их пейте. На здоровье.
Голос его осекся от мучительной боли, и он отвернулся от санитара. Не хотел, чтобы чужой заметил его беспомощность.
— А белых у вас нет? — с мольбой спросил он.
— Примите эти, — сказал санитар, взял руку Нормана и сжал его пальцы вокруг стакана. — Они от боли, — добавил он.
Что угодно, что угодно, лишь бы не болело. Даже розовые. Норман, не оборачиваясь, взял таблетки. Их цвет словно издевался над ним. Если долго смотреть на них, они станут белыми. Он силой мысли обратит их в белые, и они принесут ему кайф, величайший неописуемый кайф, который дарили белые. Но это было давно, признался он себе. Он вынужден был признать, что в последнее время кайф стал описуемым, разбавленным и рутинным. И женщина, и ласки, которым способствовали белые, — всё это тоже было давно, так давно, что желание испарилось. Он проглотил таблетки, не притронувшись к воде. Он никогда не осквернял белые жидкостью, тем более в последнее время, когда старался побыстрее проглотить всё, что сумел раздобыть, всухую, не смешивая с водой. И как же ничтожен оказывался результат!
— Нет-нет, — укорил он себя: не время предаваться раскаянию, не время начинать с чистого листа. — Я должен дать им отпор. Они ошибаются.
— Вы ошибаетесь… — Он повернулся к санитару, но тот ушел.
В отделении кипела жизнь. Недавно проснувшимся пациентам снова давали транквилизаторы. Сидевший напротив человек поманил его рукой; тот самый человек, вспомнил Норман, который вчера вечером таращился на отца и который, вероятно, всю ночь таращился на его кровать, как таращится до сих пор. Норман подошел к нему. В одной руке человек сжимал пилюли, второй по-прежнему манил его к себе. Норман схватил его за руку.
— Какого цвета ваши? — требовательно спросил он. Человек разжал ладонь: унизительный розовый успел расплыться от пота. Человек потянулся к стакану воды, который санитар оставил на его тумбочке. Бросил таблетки в стакан и вылил в раковину. Поставил стакан обратно, вытер ладони.
— Но какой-то цвет у вас наверняка есть, — в отчаянии проговорил Норман.
— Белый — это цвет? — спросил человек.
— Бог благ, Бог благ[11], — прошептал Норман и прижался головой к ладоням человека. — Пожалуйста, пожалуйста, — взмолился он.
Одной рукой человек приподнял голову Нормана, вторую сунул под одеяло. Потом вынул руку, опустил голову Нормана на место.
— Закройте глаза и откройте рот, — велел он.
Норман поднял голову, посмотрел
