Осень на Луне - владимир игорьвич кузнецов
Вбегаю в здание аэропорта, и дальше двигался только бегом: регистрация кончилась, бегом к выходу – автобус отошел, спрашиваю, где самолет, – мне показывают, а билет не требуют. Бегу по взлетному полю, уже откатывают трап, кричу: «Меня забыли!» – и без трапа – запрыгиваю в самолет.
Потом я снова бежал, но последние сто метров тащился по твердому асфальту, еле передвигая ноги и долго курил, прислонившись к стене дома, за которой – Она.
Привидение
Затрепетали губы и веки,
В глазах появился жизни признак…
Здесь он еще, но не здесь уж навеки…
Кто он? – Он – призрак…
Из Адама Мицкевича«Дерево № 612, серебристый тополь, диаметр – 1,3 м, высота – 36 м, бонитет – 4, состояние плохое – дупло (0,3Д-4м).
Надо работать…
«Луна – это серебро и жемчуг…»
Где-то в корнях этого огромного дерева или в дупле, заплывшим столетним натеком пахучей смолы, хранит он свои лунные сокровища. 250 лет назад он сам посадил это дерево в точке полной луны, где теперь в полнолуние он пьет лунный флюид…
Вчера ночью он приглашал меня войти в дерево… – но я не смог шагнуть сквозь клубящийся желтый туман…
«Луна – это серебристый тополь…»
Неохватный ствол в толстой светлой коре, бугристой и изрезанной, как лунные горы и кратеры. Чем выше, тем ствол светлее, еще светлее листья – аккуратные, плотные, на длинных гибких черешках.
Серебристые тополя – самые высокие деревья в парке. И листья их, колеблемые ветром, радостно плывут под самой Луной косяками серебряных рыбок…
Ну и дела! «Возьми, – говорит, – горсть листьев с этого дерева и сожги их в полнолуние, в час луны, и я приду к тебе, и ты опять сможешь задавать свои идиотские вопросы… – гхе, гхе…» – и дал мне серебряную денежку на память…
– А Вы явитесь, чтобы опять смеяться жутким кашлем? – Гхе, гхе…
Хорошо, что не на этом заколдованном дереве свил я свое гнездо, а то не слез бы никогда. Он утверждает, что этот тополь и Луна – одно и то же».
(Из дневника лесоустроителя)Как мне не хотелось никуда уезжать! После очередной грозы наступило затишье – любовное примирение… Счастье мое было рядом. Мои руки, глаза, сердце – стремились к Любимой, душа летела к Солнцу, к свету, к спасению… – и не встречала преграды. Радость и синяя тишина окутали меня. Еще шаг, – и никакие силы не разлучат нас!
Как расстаться? Как я мог подчиниться этому темному – надо, ты должен, необходимо. Мне говорят, что есть такое слово – «надо», а я знаю другое, лучшее слово – «не надо!»
Как меня ломало и крутило еще задолго до отъезда! Я болел и стонал, и плавился разум, пытаясь понять это удивительное – «надо»… Сны необычно яркие, странные, тревожные сны мучили ночами…
И все же я поехал. У нас все было хорошо, как никогда, – Она даже пошла проводить меня на вокзал…
Поезд тронулся, и мое сердце забилось тяжело, неспокойно, с привычной болью и с какой-то отчаянной безудержностью, бесшабашностью последнего рывка… Я никогда не мог терпеть разлуку, переносить спокойно эту боль – я безумствовал… Прыгал, плавал, лазил по деревьям, скакал на лошади… – мое беспокойство требовало движения, бега…
В поезде я так и простоял у окна, ничего не видя и не слыша, кроме стука – то ли колес, то ли сердца…
Дорога привела меня к воротам огромного старинного парка, бывшей дворянской усадьбы, где за два месяца, измеряя диаметр и высоту двухсотлетних деревьев и отмечая их на плане парка, я должен был заработать деньги, – без которых на Луне никак нельзя!
Тревожный и беспокойный, подвижный и сильный, ранним весенним утром входил я в ворота парка…
Сразу же за оградой качались, шумели, как морской прибой, ветлы. Толстые, но не высокие, они еще тем напоминали волну, что разворачивали к ветру нижнюю сторону листьев, светлую, как пена на гребне.
Дорога шла чуть под гору, деревья становились выше и выше, я погружался в живую зеленую тень, вверх убегали солнечные зайчики, – туда, где бушевали волны… А внизу становилось все тише, и тишина наполнялась птичьими голосами…
И я тонул: темные липовые аллеи, светлые поляны, незабудки цвели всюду… Листва еще перекатывала и сбрасывала крупные дождевые капли, а на небе ни облачка, и зелень сияла!
Широкий пруд туманился под утренним солнцем…
Однажды мне показалось, что у всей Зеленой Природы: у деревьев, у трав – одна душа, а ее центр, ее разум находится в этом парке. Побывать здесь, значит – взглянуть в глаза ВСЕЙ ПРИРОДЕ.
Здесь был музей, когда-то здесь родился и жил Великий Человек, и теперь сюда приезжали его почитатели, шли в дом, в парк… Правда, в основном, приезжали просто так, провести время…
Приезжающих встречали работники музея. Они здесь не просто жили – они шли, им ведом был путь, они вели за собой других людей. Они старались приобщить их, даже случайных гостей, к чему-то великому, светлому! – к высотам искусства и творчества. Говорили о добре, любви, о вечных ценностях.
Чтобы вести за собой, надо самому взойти! – они читали, думали, искали, работали над собой, – стремились сами быть лучше, добрее…
Вот он – благородный путь служения и жертвы! Они знают, как выйти из Тюрьмы! И я потянулся к ним…
Меня остановили – Глаза. Девушка – лицо строгое, немного темное и скорбное, а главное – Глаза, большие, красивые и печальные. Смотрит на меня из черного вельветового капюшона, как лик иконы.
– Хотите, я покажу вам музей?
– Я так люблю сидеть в этом вольтеровском кресле.
– А у нас в парке по ночам, вот уже двести лет, бродит привидение – дух старого барина. Он выходит из склепа и – в деревне около двенадцати всегда так ужасно воют собаки! – ходит по аллеям, что у пруда, а потом идет в самое глухое, дикое, заросшее место…
– Приходите к нам вечером пить чай! У нас всегда хорошая музыка: Моцарт, Вивальди, Шопен…
Их наставником, вдохновителем был Человек-Голос: лицо его полностью скрывали борода и темные очки. Он говорил! – всегда о самом важном и возвышенном… – именно он воодушевлял всех, работал неутомимо, меньше всех спал, всегда помогал другим, с радостью взваливал на себя любую работу, даже физическую…
Я удивлялся. Я задавал ему вопросы и получал убедительные ответы, подкрепленные цитатами из книг великих писателей и Гения, жившего здесь раньше.
Преклоняясь перед его Делом, я спросил:
– Ну, и что дальше? Что будет, если я день и ночь буду работать для людей – мы и так все работаем, друг для друга – вымотаюсь, упаду от усталости?
– Если вы действительно отдадите все свои силы людям, будете добры до конца, действительно упадете! – и себя забудете, думая только о людях…
Тут он вдруг снял свои темные очки, чего никогда при мне
