Михаил Авдеев - Тетрадь из записок Тамарина
А Варенька еще несколько мгновений продолжала смотреть на меня своими влажными глазами, потом провела но ним рукою, как будто пробуждаясь от сна, и когда приподняла потом свою хорошенькую, но бледную головку, то глаза ее были уже сухи и холодное лицо спокойно.
— Благодарю вас, Тамарин, — тихо сказала она, — за то, что вы напомнили мне мою обязанность, а еще более за то, что дали узнать себя.
Я отвечал, что это не стоит благодарности, встал, поклонился и вышел.
Странное чувство я вынес от этого вечера! Что-то похожее на сожаление, что то грустное шевелилось у меня на душе, а между тем самолюбие мое было успокоено. Не от меня ли зависело разорвать свадьбу Вареньки?
Но страннее для меня то, что я остался как будто недоволен собой. Отчего бы, кажется? Разве не все делается по моему желанно? А хотелось бы мне знать, чего желаю я…
Мужчины мне надоели страшно; Вареньку я не хотел видеть: встречи с нею бесполезно раздражали меня. У Марион, как нарочно, умерла тетка, и она уехала к ней. Остальные женщины в городе нисколько не интересовали меня, и я их охотно отнес к разряду мужчин. Я стряхнул пыль с моих любимых авторов и заперся с ними. Раз утром я услышал громкий разговор в моей прихожей.
— Дома Сергей Петрович? — говорил скоро чей-то знакомый голос.
— Дома-с, да не принимают! — отвечал мой мальчик, тем нерешительным тоном, которым обыкновенно отказывают наши лакеи.
— Отчего же это он не принимает?
— Не знаю-с; не приказали принимать.
— Да что же, может, болен он?
— Никак нет-с: здоровы.
— Ну, может, занят… а? занят?
— Заняты-с.
— Что ж он делает?
— Кофей кушают.
— Гм! Ну, а может, есть у него кто, а?
— Никого нет-с.
— Да ты врешь!
— Никак нет-с.
— Гм! Ну, и никого не принимает?
— Никого-с.
— Ну, а не говорил он на случай, что если дескать, Иван Васильич приедет, просить или доложить, что ли? Иван Васильич из Редькина! Знаешь Редькино?
Тут я позвонил и велел просить Ивана Васильича: мне почему-то вдруг захотелось посмотреть на его добрую фигуру.
— Ну, вот это по-приятельски, это по-нашему! — заговорил Иван Васильич, увидев меня, и только я успел протянуть ему руку, как услыхал на своем лице его жаркое дыхание, и три неумолимых поцелуя звучно напечатались на моих щеках. — Ну, вот спасибо, что приняли! А то как, шутка ли, с полгода не виделись, да и не принять!
— Вы видите, Иван Васпльич, что приказание не относилось к вам, но я вас никак не ожидал.
— Я так и думал! Очень, очень вам благодарен, что не забыли меня.
Иван Васильич сделал движение: я подумал, что он хочет снова облобызать меня, и подвернул ему свою сигару.
Он взял ее, несмотря на то, что никогда сигар не курил, и вертел в руках.
— Садитесь-ка, Иван Васильич; да не хотите ли лучше трубку?
— Позвольте лучше трубочку, — сказал он, осторожно сев в мягкое кресло и отираясь шелковым платком.
— Давно ли вы здесь?
— Вчера только приехал, Сергей Петрович, только вчера!
— По делам, вероятно?
— Гм… да, и по делам, а главное, правду сказать, хотелось побывать на свадьбе Варень… у Варвары Александровны…
— А скоро разве ее свадьба? — спросил я, и, не знаю отчего, кровь бросилась мне в голову.
— Как, вы разве не знаете? А еще в городе живете! Завтра, завтра отдают ее, голубушку!
И круглое лицо Ивана Васильича исказилось какой-то весело-плачущей улыбкой.
— Да что ж вы здесь делаете, что и этого даже не знаете? — спросил он.
— Я сидел дома и никого не принимал.
— Что так?
— Был не совсем здоров, да и занимался.
— Гм; ногти отделывали или итальянские арии новые какие-нибудь распевали?
— И то и другое.
— А я к вам с поручением от Варвары Александровны, ведь я у нее посаженым отцом: она просит вас быть у нее шафером.
— Что это ей вздумалось выбрать меня? — спросил я, немного озадаченный этим неожиданным приглашением.
— Она говорит, что вас знает лучше всех из здешней молодежи и что ей очень хочется, чтобы вы именно держали венец над ней.
— А, в таком случае буду, непременно буду. Я сам поеду благодарить ее за честь.
И мы оба замолчали. Не знаю, почему я был взволнован.
К тому же меня интриговало желание Вареньки иметь меня своим свидетелем. Я не понимал этой прихоти выбора; он даже как-то неприятно отозвался в моем самолюбии; но я принял его охотно, как иногда в известной настроенности духа, охотно желаешь встретиться с неприятностью.
Не знаю, о чем думал Иван Васильич; но он часто и звучно пускал клубы дыма, как паровозная труба, потом поставил трубку, вынул свой шелковый платок, отер им лоснящееся чело и долго свертывал его комком в руках.
— А знаете ли, Сергей Петрович, — сказал он наконец, — я, признаюсь вам, думал, что если мне придется быть на свадьбе Варвары Александровны, так увижу я вас там с ней, только не с венцом, а под венцом!
— С чего же это вам думалось? — сказал я смеясь.
— Да так вот, думалось, да и только. Ну, вот подите! Ведь как нашему брату влезет иногда какая-нибудь мысль в голову, так уж так в ней засядет, что и не выгонишь ее… и видишь, что по пустому живет, а калачом ее оттуда не выманишь! А жаль, — прибавил он, задумавшись.
— Отчего же жаль? — сказал я. — Чем Имшин не муж?
И я невольно усмехнулся. Иван Васильич заметил эту усмешку, и она, кажется, оскорбила его за Вареньку.
— Да! — сказал он с большим, нежели в нем было, убеждением. — Действительно! Владимир Иваныч — прекрасный молодой человек, ведет себя не по летам: не пьяница, не игрок, не мот; конечно, не забросает он никого словами, не боек, да для семейного счастья этого и не нужно. Я рад выбору Варвары Александровны.
— Ну, вот видите, — сказал я, — вы столько насчитали достоинств в Имшине, что лучше его трудно и найти в мужья.
— Оно, конечно, действительно… оно трудно, — пробормотал Иван Васильич, видимо недовольный и тем, что нашел в Володе одни только отрицательные достоинства. — Да что, ведь с вами не сговоришь! — сказал он решительно, выходя из двух огней, между которыми поставил себя. — Вы всегда правы останетесь… а скажу я вам откровенно: прекрасный человек Владимир Иваныч, да для Варвары то Александровны мне бы еще получше хотелось.
— Вы льстите мне, Иван Васильич, — смеясь сказал я, находя глупое удовольствие сердить добряка.
— Нет, не льщу я, не умею я льстить, — отвечал Иван Васильич, — я не городской житель, не светский шаркун, а вот что скажут вам: человек вы умный, очень умный человек, да несметливый. Ничего вы дельного во весь век не сделаете! Пройдет у вас счастье, с позволения сказать, под носом, а вы и усом не пошевельнете, чтоб поймать его. Бог вас знает, лень ли вам, боитесь ли вы чего, только скажу я вам: вечный вы враг себе, Сергей Петрович!
— Ну что, льщу я вам? — спросил он потом; и улыбка весело пробежала по его открытому лицу, потому что он высказался и оправдался в собственных глазах. И мне весело было слушать его: я никогда не видал так добродушно излившейся желчи.
— Однако мне пора, заболтался я, а еще надо в Палату съездить… Вы на меня не сердитесь? — сказал он, живо вставая и протягивая мне руку. — А Варваре Александровне я скажу, что вы будете… так до свидания…
Я от души пожал его радушно протянутую руку, но прежде, нежели успел сказать ему что-нибудь, как уже увидел перед собой плотно натянутую спинку коричневого фрака, с раздвоившимися фалдами, и круглая фигурка Ивана Васильича, живо колеблясь с ноги на ногу, быстро исчезла.
Я остался в раздумье, с улыбкой на губах и неясными мыслями. Очнувшись, я нашел себя в дурном расположении духа и, признаюсь, пожалел, что не оставил Ивана Васильича рассуждать в передней с моим мальчиком. Потом я спросил одеться и отправился к Мавре Савишне, но не застал ее дома: сказали, что она уехала с Варенькой верст за пять в монастырь, помолиться чудотворной иконе. Тогда я пустился по знакомым и полгороду показал свою веселую и очень довольную собой фигуру.
А без меня заезжал, говорят, ко мне Имшин и просил по обязанности шафера распоряжаться на его свадьбе. Вот что называется в чужом пиру похмелье!
Отдали ее! Отдали Вареньку!.. Что за вздор! Кто ж отдал ее? Сама вышла! Вот как это было.
В восемь часов вечера я приехал в дом Мавры Савишны. Он был освещен, но пуст; в гостиной был разостлан ковер, двери во внутренние комнаты затворены.
Меня встретил Иван Васильич, который одиноко прогуливался по зале и гостиной.
Боялся ли он, что я сержусь на него, или подшепнул ему его добрый инстинкт, что мое положение в настоящем случае вовсе незавидно, только он все вертелся около меня, и заглядывал мне в глаза, и страшно надоедал своей внимательностью.
— А невеста? — спросил я.
— Одевают-с, одевают ее, Сергей Петрович! — отвечал он как-то жалобно и при этом опять посмотрел мне в глаза.
