Алексей Смирнов - Мемуриалки - 2
Я знаю одну такую особу.
Эта особа очень гордится своим дворянским происхождением. И белое знамя она держит весьма высоко, будучи нетерпима к малейшим проявлениям скотства.
Однажды, например, она, выходя из парадной своего дома, увидела, что на снегу лежит огромный окровавленный тампон, равный целому пакету ваты. Так вот она не поленилась, вернулась на свой далекий этаж, написала на бумажке "Это ваша культура", снова спустилась, подложила бумажку под тампон и придавила кирпичом.
У этой особы в доме жили животные, которыми она не слишком интересовалась.
Кот Фимка водился в кипе газет, доходившей до потолка. В газетах был ему и дом, и отхожее место. Поскольку он гадил в глубинах этого вороха, очевидных результатов его жизнедеятельности не было, и только запах стоял, но он не мешал никому.
В аквариуме жили мужские лягушки. Это были земноводные гомосексуалисты исполинских размеров. Они вечно сидели друг на дружке, звали их Кинчев и Гребенщиков.
И, наконец, был престарелый и придурковатый пес Ману: нечто вроде спаниеля с очень короткими лапами. Он плохо видел, и вообще был не подарочек. Однажды он сожрал носовой платок у одной эфирной барышни. Хозяйка дождалась, пока платочек выйдет с обратного конца Ману. Она выудила платочек, выгладила его и молча, но ликуя внутренне, вернула владелице.
Ребята с нашего двора
В 80-е годы Запад охватило движение в поддержку так называемой деинституционализации. В переводе на русский язык это означает расформирование психиатрических отделений и выдворение душевнобольных обратно в "общину", как среди них (не знаю, среди кого - психов или подвижников) принято выражаться.
В результате по улицам стала разгуливать прорва умалишенных, вызывая естественное неудовольствие тех, кто пока не вполне лишился ума.
Мы тут, как обычно, впереди планеты всей. У нас не нужно ничего расформировывать, благо эта публика и не сидит по больницам, а спокойно расхаживает, где ей вздумается.
В одном нашем дворе таких фруктов штуки три.
Один каждое утро кормит кошек. Он ничего такого не говорит, просто носит им кашу, рыбку, еще что-то. Ему лет сорок пять. Не знаю, с чего я на него взъелся, но мне бы не хотелось оказаться с ним в едином замкнутом пространстве. Белесый, серьезный, в толстых очках и плаще на рыбьем меху, он сущее чикатило. Всякий раз, когда я веду утром свое сокровище в школу, я ускоряю шаг, потому что боюсь скоротечного потрошения на корм для братьев меньших.
Второй притормозил меня однажды, когда я куда-то шел. Я был с тяжелого похмелья, меня мог напугать даже воробей. Я шарахнулся от него, но он заступил мне дорогу. Показывая на каменные колонны ближайшего дома, он обратился ко мне со словами: "Нет, постойте! Ведь правда же, это вкусно? "
А третий был, насколько я понимаю, вовсе не человек.
Он, лысый черепом, выносил помойное ведро, хотя с тем же успехом мог из него питаться. Он просто улыбнулся мне, и это не было улыбкой человека, думайте что хотите. Я читал, что среди нас бродят существа, которые только с виду являются людьми, тогда как на деле они неизвестно что. "Который час? " - спросил он громко, и голос был совершенно мертвый, машинный.
Наверное, меня можно назвать четвертым окрестным психом, потому что я бросился наутек.
Но эти себя обнаруживают - словом, улыбкой, жестом. А сколько молчит?
И только случайное, вынужденное открывание рта позволяет установить истину.
Как в том троллейбусе, где меня спросили:
- Вы выходите, девушка?
Хлеб по Водам
У меня есть документ Почетного Донора.
Правомочность владения документом я обсуждать не намерен.
Я вообще хотел, чтобы у меня было удостоверение, из коего всем бы стало понятно, что я являюсь матерью и ребенком, которые не только пережили, но и устроили блокаду, а потому имеют право занимать четыре места для инвалидов с собаками.
Не вышло.
Случилось мне тут, короче, продлевать себе электрическую льготу длинную, как вольтовая дуга. И я ощутил укол совести.
В студенческие годы мне случилось сдать кровь.
Я прибыл в институт, будучи разобранным на части. Накануне я что-то выпил и теперь умирал. Я как раз стоял и раздумывал, что хорошо бы мне забить на все это дело, как вдруг услышал про донорский день, который уже наступил и ждал ответного благородства.
Это решало все проблемы.
Во-первых, донорский день - выходной.
Во-вторых, дадут талон в столовую. Это мне было ни к чему, но все равно приятно и заслуженно.
Так что я, разумеется, заспешил туда очень и очень, надеясь быть первым.
Единственное, что меня беспокоило, так это запах. Выпитое вечером не только напрочь вырубало, но и пахло до утра. Но я волновался напрасно. Меня замотали бинтами и стерильными тряпками, как Человека-Невидимку, и пасть прикрыли маской, благодаря чему я даже позволил себе, сочась ненужной мне кровью, какие-то степенные рассуждения и смешки.
Усталый и довольный, я выбросил талон на обед и с кровавого пункта прямиком отправился к пункту восполнительному, уже известной читателю пивной "Кирпич".
А кровь, не чувствуя ее сложного ароматического букета, благо она хранилась в мешочке, повезли в реанимацию.
Почти Голубой Мемуар
Живописуя (-пиша? -пися?) свою нехитрую жизнь, я мало рассказываю о высоких чувствах.
Которые суть визитная карточка низких.
Высокое чувство случилось со мной сразу после девятого класса, и я впервые в жизни отправился на свидание.
Наверное, поздновато.
Ну, как собрался. Лучше поздно, чем никогда.
Я, конечно, сильно волновался. Купил букет цветов, по-моему. И, не стерпев, пошел из дому за два часа до встречи.
Пошел пешком, от Смольного до Петроградской.
И ничего не замечал по пути. Стояло бабье лето, так что дельце складывалось удачно. Не помню, какие мысли крутились в моей башке; дорога мне совершенно не запомнилась. За час я добрался до места, и следующий час показался мне очень длинным.
Его мне скрасил один мужичок.
Низенький, в шапке не по сезону, в поганом пальто подошел он ко мне и хрипло предложил сексуальную услугу.
Впоследствии мне такие нет-нет, да и попадались.
Однажды мне даже худо сделалось. Раз уж зашел такой разговор, скажу: это было в сортире, что за Казанским собором. Тамошний голубой, теряя в темноте 99 процентов окраски, стоял прямо за дверью, навытяжку, ничего не говоря и глядя прямо перед собой, как марид какой-нибудь или ифрит, который караулит сокровища султанского двора. С улицы его было не видно, и при входе не видно, и только при выходе его вдруг становилось видно. Он ничего не предлагал и не делал, просто стоял статуем, жуткое зрелище.
Но вернусь к мужичку.
Для полного и исчерпывающего описания сексуальной услуги ему хватило одного слова.
Из него следовало, что услужить он желает сначала себе, а после уж мне.
Я, невинный отрок с горящим взором, отвернулся.
Мой новый знакомый не унимался.
Он отошел в сторонку, а после подошел снова.
Лицо у него было цвета недельного синяка, все в красных пятнах. Борода не росла. Он кружил возле меня и настойчиво убеждал не упустить своего счастья.
Потом он что-то сообразил, заметив букет.
"Она не придет, - сказал он мстительно и тускло. - Зря стоишь, она не придет".
Я надменно задрал подбородок и вновь отошел.
"Не придет", - сказали мне в спину.
Голос его звучал уныло и безнадежно. Он шел, переваливаясь и разведя руки в стороны.
Но был посрамлен, ибо она пришла.
Летящей, озабоченной походкой. Свидание состоялось.
И я ввязался в ад, который продолжался три года.
Выбирать мне, конечно, не приходилось. Но нынче, зная про преисподнюю, которая вскоре подо мной разверзлась, я не могу не взглянуть на ситуацию в ином свете.
Возможно, он был ангелом, тот мужичок.
Goat'ика: ужас
"Goat" по английски - "козел".
Вспомнилось.
Сижу я однажды в больнице, дежурю. Один. Вечер уже наступил, самое время чему-нибудь случиться.
Я молод, неопытен, меня легко сбить с толку. И первыми начинают тени. Они удлиняются, дрожат. К ним присоединяется лампа дневного накаливания. Она зловеще гудит и наводит на мысли о скорой бесчеловечной операции. В далекой покойницкой трупы приходят в себя, недоуменно встают, разминаются.
За дверью шаркают шаги.
Дверь медленно отворяется.
В комнату вползает несчастное существо. Ему трудно двигаться, оно страшно гримасничает, у него не получается сказать.
Оно заикается.
Наконец, тыча пальцем в проем за спиной, оно хрипит:
- Катарак! ...
- Что такое? - привстаю я.
- Катарак! ... - доверительно шепчет существо. Теперь оно, похоже, ликует и одновременно трепещет. - Там! Катарак! ...
Я медленно выхожу в коридор.
На полу - кровавые следы: цепочка пятен, ведущих за угол. Я слегка содрогаюсь. Коридор пуст, призраки просыпаются. За углом меня ждет страшное, незнакомое дело.
