Маруся Климова - Голубая кровь

На работе все смотрят на меня как-то странно, непонятно, что я им сделал. Хотя, наверное, это из-за той забастовки, и из-за того, что я последние дни дорабатываю.

Вчера мы с Галей пошли в подвал выпить чаю, а одна старуха-смотрительница — инвалид и ветеран стада рассказывать, как она в блокаду шофером работала. Говорила она сплошным матом, я прямо с трудом понимал, о чем она говорит. А рассказывала она, как однажды вышла из дому зимой, а на сугробе три детские головки стоят. Это кто-то младенцев сожрал от голода, и головки на сугроб выставил — нет, чтобы студень сварить! Это же надо за едой такое говорить! Я потом про это Марусику рассказал, а она мне: „Ну конечно, если собак и крыс ели, то дети, наверное, вкуснее“. Ужас какой!..

Старухе той лет девяносто, а она все работает и работает. Она старая коммунистка. Меня она просто обожает, как увидит, так сразу расплывается и норовит поближе подойти. Я же ее не перевариваю, она мне аппетит портит. Глазки у нее маленькие, как буравчики, рожа красная и седые кудельки — это химия.

Что-то я стал в последнее время какой-то нервный. Абсолютно никакой личной жизни с этим СПИДом, просто с ума сойти можно. Ах господи, только бы уехать отсюда. Все уезжают, даже настоящие бляди, а нормальному человеку и не выехать.

У меня в школе была одноклассница — настоящая блядь, только что на Московском не промышляла. И та сейчас в Италии живет, вышла замуж за итальянца. Этот итальянец, когда она с ним познакомилась, все повторял: „Ах, как мне хочется семьи!“ По-итальянски, конечно. А она до свадьбы у него воровала рубашки и трусы, когда он сюда приезжал, чтобы их потом продавать, потому что денег он ей особо не давал, а может и давал, но ей казалось мало.

Конечно, ей приходилось с ним трахаться, так это ей было так противно, что она в туалете коньяком давилась, чтобы ему угодить. Я не понимаю, как это можно, вот мне, если человек не нравится, никакой коньяк не поможет. Несчастная, мне ее даже жалко. До итальянца у нее уже был муж — Юрик. Юрика она любила. Он был портной, работал на дому. Иногда он накупал в огромном количестве женские сапожки и прочее барахло и уезжал в длительные командировки на БАМ, или еще дальше — подработать. В его отсутствие она трахалась со всем Ленинградом, тут и подвернулся итальянец, которого она отбила у своей подруги по прозвищу Чума. Она, конечно, была не такая страшная, как Чума. А потом она этого итальянца почти до слез растрогала рассказами о том, как ей тяжело, как муж над ней издевается, как она сидит голодная с маленьким ребенком. Чума тоже была на ее свадьбе и сидела в углу жутко злая. А наша классная руководительница даже прослезилась.

Вчера по телевизору показывали интервью с известным певцом. Он, конечно, не советский, но он такой красавец, я сразу почувствовал, что он из наших. Он сказал: „Я вас всех люблю“ А потом подумал и добавил: „Правда, слово „люблю“ похоже на слово „blue“? По-английски это значит „голубой““. Мне он понравился, а Вене он показался слишком вульгарным. Сегодня утром я встретил его у книжного магазина, где он работает. И он стал распространяться на эту тему. Он говорил, что „голубые“ — это голубая кровь в современном хамском обществе, и нес еще какую-то херню о современной культуре и ее творцах, о сонетах Шекспира и сережином друге Ионеско. Тут вышел пьяный грузчик и сказал „Вениамин Станиславович! Покупатели ждут!“

„Отстань“, — небрежно сказал Веня и брезгливо отстранил его. Грузчик все стоял. „Иди, иди, я сейчас буду“, — Веня повернулся к грузчику спиной. Мне это не понравилось. Сам он все из себя аристократа корчит, а как с людьми обращается?

Марусик тоже недавно сказала, что ей нравятся голубые, но ей не нравится, что они трахают друг друга в задницу. Но ведь это бывает очень редко, по большой пьянке, в основном мы ласкаем друг друга, играем. Да что толку ей объяснять, она все равно не поймет.»

Смотрова работала в молодежном центре при райкоме комсомола коммерческим директором, причем всем она говорила, что она просто директор. Она помогла Марусе устроиться туда уборщицей. Маруся приходила на работу поздно вечером, стараясь, чтобы никого не было, но все равно постоянно натыкалась на комсомольских работников, которые то слушали магнитофон, то смотрели телевизор, то играли в карты, и постоянно пили. Там всегда было много пустых бутылок, и они демонстративно оставляли их Марусе. Маруся их не брала. Она подметала, а потом мыла пол, стараясь не задеть шваброй их ноги.

Смотрову она видела там только один раз, она завела ее в маленькую кладовку и показала два ящика — один с водкой, второй с шампанским. «Вот, сказала она, — ко дню рождения готовимся!»

«Твоему, что ли?» — удивилась Маруся.

«Да нет, комсомола! Скоро же 29-е октября, ты что забыла?»

Как-то Маруся попросила Смотрову устроить вечер костиных стихов в артистическом подвале. Подвал тоже был в ведении райкома. Содержал этот подвал один актер, которого нашла Смотрова, она даже говорила, что тот ее боится, потому что у нее есть связи в райкоме партии. Правда, потом актер рассказывал Марусе совсем другое: он говорил, что плевать на них на всех хотел, и вообще, он сам своим горбом построил этот подвал, а теперь ему будут указывать.

Костя тогда жил у Маруси, и она очень хотела, чтобы он выступил со стихами. Смотрова сказала, что даст Марусе билетов на двести рублей, а надо продать на сто, иначе вечера больше не будет. Маруся под расписку получила билеты у директора молодежного центра. Сперва она распространяла билеты по знакомым, но все хотели попасть бесплатно и не торопились отдавать деньги, тем более что каждый билет стоил два рубля. Тогда Маруся пошла продавать билеты на Невский. Она взяла маленький складной стульчик и костину книжку, напечатанную на машинке и переплетенную в мастерской. Прыщавый юноша, костин приятель по его бывшей работе, нарисовал плакат. Издалека плакат был похож на траурное объявление, которое вывешивали в коридоре учреждения, когда умирал какой-нибудь старый сотрудник. Не хватало только фотографии, обведенной траурной каймой.

Маруся встала у ограды садика на площади, где было много художников, продававших свои картины. Она стояла у самого входа, потому что свободное место было только там. Плакат с объявлением о вечере поэзии она повесила на ограду, но дул сильный ветер, и плакат постоянно срывало. Художники помогали Марусе повесить его обратно, потом даже дали ей этюдник, и она прикрепила плакат на него, но ветер опрокидывал и этюдник. К Марусе изредка подходил Костя, но стоять рядом с ней он стеснялся, говорил, что нехорошо поэту самому торговать билетами. Костя ходил вокруг садика и декламировал стихи. Потом он встал в очередь за мороженым, и там к нему подошел маленький плюгавый человечек в рваных брюках. Костя сначала его не узнал, но потом оказалось, что они вместе лежали на Пряжке. Костя пригласил и его, но тот сказал, что лучше бы послушал лекцию по философии. На Пряжке он беседовал с Костей на философские темы, и вообще, оказалось, что в тот день его смена: он работал сутками на фабрике «Красный треугольник»

Билеты покупали плохо. Подошел чернявый молодой человек с бегающим взглядом и сказал, что он из Одессы, тоже из молодежного центра и может даже устроить Косте гастроли в городе Николаеве. На вечер он тоже прийти не мог, потому что уезжал. Женщина с измятым морщинистым лицом долго читала объявление, и задумчиво сказала: «Да-а-а, в подвале выступает. Все ясно, темная лошадка…» Какие-то мужики с красными руками, от которых несло перегаром, брали книжку стихов и читали. Потом спрашивали у Маруси, сколько она стоит. Маруся терпеливо объясняла всем что книга не продается, что она только для знакомства со стихами поэта, на вечер которого она продает билеты. Но на вечер никто идти не хотел.

В результате, за весь день она продала всего лишь десять билетов. Оставалось подождать вечера выступления, была еще надежда на знакомых, и что перед началом еще кто-нибудь придет.

В день выступления Маруся сидела в подвале и терпеливо ждала. Приходил какой-то мужчина в рваной фуфайке и грязных брюках и долго расспрашивал Марусю, как здесь можно устроить вечер. Он был тоже поэт и хотел бы выступить со своими стихами. Марусе он ужасно надоел, потому что в течение часа рассказывал свою жизнь.

Наконец, пришел Костя и с ним два каких-то типа. Это оказались тоже поэты. Один поэт был наглый еврей, он снисходительно кивнул Марусе и гордо прошел за кулисы, а второй, пьяный с длинными сальными волосами, галантно поцеловал ей руку. Костя сказал, что эти поэты будут выступать вместе с ним. Маруся удивленно спросила Костю, зачем ему понадобился кто-то еще, ведь этот вечер она организовывала для него. Но он объяснил, что так будет лучше, и что это предложил сделать актер, содержавший подвал. Эти поэты привели с собой орду таких же пьяных и грязных юношей и девушек, которые с визгом и хихиканьем стали рассаживаться. Костя захотел читать последним, ему казалось, что так будет лучше виден контраст между его стихами и стихами тех. кто выступал до него. Но наглый еврей предложил бросить жребий, и по жребию Косте выпало читать так, как он и хотел. Первым читал волосатый поэт, у которого стихи были сплошь про блевотину и говно, ему очень аплодировали и вызывали на бис. Вторым выступал еврей. Он читал стихи про еврейский вопрос и про Израиль. Ему буквально устроили овацию и даже подарили цветы. Потом он читал на бис… Когда на сцену вышел Костя, то все поклонники предыдущих двух поэтов встали, и, хлопая стульями, пошли к выходу. В зале остались только те, кто знал Костю, и еще человек десять неизвестных, которым, очевидно, было жалко денег, заплаченных за билеты, и хотелось досидеть до конца. Марусины знакомые — дочка члена Союза писателей со своим мужем, как всегда, были пьяны и тихонько дремали в углу. Должен был прийти марусин знакомый Вадик, с которым она и Костя когда-то учились в Университете. Именно он и познакомил Марусю с Павликом, и про него ходили слухи, что он гомосексуалист, но Марусе казалось, что это вранье и что Вадик очень красивый. Вадика все не было и не было, и Маруся все ждала его, сидя у входа. Костя уже давно читал стихи. В первом ряду сидела страстная поклонница Кости, Тоня, ей было уже под сорок, она по виду походила на алкоголичку и, когда говорила, то вся тряслась и подергивалась, нервно переступая с ноги на ногу. Она пришла с огромным букетом роз и, вся вытянувшись вперед, жадно ловила каждое слово.