В Вересаев - Человек проклят (О Достоевском)
Любить бога только ради него самого, без гарантированного человеку бессмертия... За что? За этот мир, полный ужаса, разъединения и скорби? За мрачную душу свою, в которой копошатся пауки и фаланги? Нет, любви тут быть не может. Тут возможен только горький и буйный вопрос Ипполита:
"Неужели нельзя меня просто съесть, не требуя от меня похвал тому, что меня съело?"
Тут возможно только мятежное решение Ивана Карамазова: "Лучше уж я останусь при неотмщенном страдании моем и неутомленном негодовании моем, хотя бы я был и не прав".
XIV
АРКАН
Но чем же в таком случае жить?
"Можно ли жить бунтом? А я хочу жить", - говорит Иван Карамазов.
"Обливаясь глупыми слезами своими, - говорит Великий Инквизитор, - люди сознаются, наконец, что создавший их бунтовщиками, без сомнения, хотел посмеяться над ними. Скажут это они в отчаянии, и сказанное ими будет богохульством, от которого они станут еще несчастнее, ибо природа человеческая не выносит богохульства и, в конце концов, сама же себе всегда и отмстит за него".
И вот на дальнейшем пути исканий Достоевского мы наталкиваемся на странную психологическую загадку - совсем ту же, которая поражает в исканиях библейского Иова. Обрыв на пути. Непереходимая пропасть. На дне пропасти не разрешенные, а только задушенные вопросы. По ту же сторону пропасти гимн и осанна.
Мир там совсем другой. Люди не извиваются, как перерезанные заступом земляные черви. Не слышно воплей и проклятий. Медленно и благообразно движутся безжизненные силуэты святых старцев Макара Ивановича и Зосимы, сидит на террасе своей дачи святой эпилептик Мышкин. Трепетные, нежнейшие мечты Достоевского о невозможном и недостижимом носятся над этими образами. Нездешние отсветы падают на них и озаряют весь мир вокруг. И от нездешнего этого света слабо начинает оживать мертвая здешняя жизнь.
"Красота везде неизреченная, - умиленно говорит старец Макар Иванович. - Травка растет, - расти, травка божия! птичка поет, - пой, птичка божия; ребеночек у женщины на руках пискнул, - господь с тобой, маленький человечек; расти на счастье, младенчик!.. Хорошо на свете, милый!"
И учит отец Зосима:
"Все создания и вся тварь, каждый листик устремляется к слову, богу славу поет, Христу плачет... Все - как океан, все течет и соприкасается, в одном месте тронешь, в другом конце мира отдается... Ты для целого работаешь, для грядущего делаешь. Награды же никогда не ищи, ибо и без того уже велика тебе награда на сей земле: духовная радость твоя... Знай меру, знай сроки, научись сему... Люби повергаться на землю и лобызать ее. Землю целуй и неустанно, ненасытимо люби, всех люби, все люби..."
Чуждо стоят по другую сторону пропасти Раскольников, Иван Карамазов и прочие дьяволовы подвижники. Усмехаются Свидригайлов и Версилов. Недоуменно простирает руки Дмитрий Карамазов...
Почему это вдруг стало "хорошо на свете"? Что это за соприкосновение всего друг с другом - среди всеобщего "безгласия косности"? Какая это такая духовная радость от работы для грядущего? "Да черт мне до будущего, если мне за это - ни любви, ни будущей жизни, ни признания за мной подвига!" (Подросток), "Как я вступлю в союз с землею навек? Что ж мне, мужиком сделаться, аль пастушком?" (Дмитрий Карамазов). Где пути к этой желанной жизни? Ведь звучащие с того края ответы - это те же вопросы, только употребленные в повелительном наклонении. Как мне любить землю? - Люби землю...
И однако путь есть в эту заветную страну благообразия и сердечного "веселия". Какой же? Да все тот же. Человек еще недостаточно несчастен, нужно навалить на него новые страдания, забить его этими страданиями на самое дно пропасти, и вот тогда...
"Тогда, в великом горе нашем, мы вновь воскреснем в радость, без которой жить человеку невозможно, а богу быть, ибо бог дает радость. Как я буду там под землей без бога? Если бога с земли изгонят, мы под землей его встретим. И тогда мы, подземные человеки, запоем из недр земли трагический гимн богу, у которого радость! Да здравствует бог и его радость!" (Дмитрий Карамазов).
Отвернемся от негодующе усмехающегося Ипполита, забудем про "неутоленное негодование" Ивана Карамазова. Напомнить о них теперь - это значит выбить из-под человека последнюю опору, за которую он цепляется. К другому нужно прислушиваться:
"Горе узришь великое, - учит отец Зосима, - и в горе сем счастлив будешь. Вот тебе завет: в горе счастья ищи. Много несчастий принесет тебе жизнь, но ими-то ты и счастлив будешь и жизнь благословишь".
Если же мы все еще не понимаем спасительности и, главное, возвышенности указуемого пути, то послушаем Дмитрия Карамазова. Он понял и объяснит нам это с тою нелепо-голою, невыразимо-милою откровенностью, которая для него так характерна.
"Понимаю теперь, что на таких, как я, нужен удар, удар судьбы, чтоб захватить его, как на аркан, и скрутить внешней силой. Никогда, никогда не поднялся бы я сам собой! Но гром грянул. Принимаю муку обвинения и всенародного позора моего, пострадать хочу и страданием очищусь!"
Там, высоко над пропастью, благообразно расхаживают и радуются спасенные... Да полно, не вытащены ли они на свою высоту из пропасти как раз на этом аркане? Слишком уж они забыли те вопросы, которые остались на дне пропасти, слишком устали от трудного подъема, слишком безмятежны. Против буйных и неистовых вопрошателей слишком "знают меру и сроки".
"Осанна, прошедшая через горнило сомнений"... Каким бы ясным, твердым блеском должна сверкать такая осанна, как страстно должна бы устремляться навстречу сомнениям, как бурно рваться к покорению человеческих душ! Но одна лишь усталость и задушенное отчаяние слышны в спокойной осанне благообразных праведников Достоевского.
И как в жизни они мягки, как покладисты! "Знай меру", - учит Зосима. О, сам он ее знает!
"Учитель, что мне делать, чтоб наследовать жизнь вечную?" - спрашивает шут Федор Павлович Карамазов.
"Не предавайтесь пьянству и сладострастию, а особенно обожанию денег, да закройте ваши питейные дома, если не можете всех, то хоть два или три..."
Уж не смеется ли втайне Достоевский над своим Зосимой, заставляя его так ядовито пародировать евангельский ответ на тот же вопрос?
"Мечтаю видеть и как будто уже вижу ясно наше грядущее, - говорит все тот же святой старец. - Ибо будет так, что даже самый развращенный богач наш кончит тем, что устыдится богатства своего перед бедным, а бедный, видя смирение его, поймет (что поймет?!) и уступит ему, с радостью и лаской ответит на благолепный стыд его. Верьте, что кончится сим, на то идет".
Вот она, желанная будущая гармония, та гармония, о которой так безнадежно тоскует Иван Карамазов! Бедный что-то такое поймет, уступит богатому, предоставит своим ребятам по-прежнему чахнуть с голоду, а дочь свою пошлет дорогою Сонечки Мармеладовой. Богатый же останется при своем богатстве да получит в придачу "благолепный стыд"... Хорошо, что святой старец говорит хоть проникновенно, но тихо. А то бы с другого берега пропасти его услышал Иван Карамазов и расхохотался бы так, что святой старец покраснел бы от стыда, весьма мало благолепного.
Нет, не неистовы они, эти праведники. Зато очень неистов сам Достоевский, когда речь заходит о его вере в бога. Он сейчас же начинает раздражаться, с негодованием говорит о "мерзавцах" и "олухах", нападавших на него за его веру в бога. "Да их глупой природе и не снилось такой силы отрицания, которое перешел я... И в Европе такой силы атеистических выражений нет и не было. Стало быть, не как мальчик же я верую во Христа и его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла, как говорит у меня же черт".
Но чем раздраженнее отстаивает Достоевский свое право на веру, чем исступленнее анафемствует и смеется над безбожниками, тем настойчивее припоминается замечание, однажды им же самим оброненное:
"Кто знает, ведь, может, и правда, что иные всю жизнь горячатся даже с пеной у рта, убеждая других, единственно, чтобы самим убедиться, да так и умирают неубежденные".
И, может быть, как раз самого Достоевского имеет в виду старец Макар Иванович, противопоставляя подлинным безбожникам голых отрицателей: "те много пострашнее этих будут, потому что с именем божиим на устах приходят".
Но тот же Макар Иванович в "Подростке" говорит:
"Невозможно быть человеку, чтоб не преклониться: не снесет себя такой человек, да и никакой человек".
И преклоняется человек, потому что нет сил нести себя, и нечем жить. Надевает на лицо маску, страстно старается убедить себя, что это и есть его лицо. Но вдруг нечаянно спадает маска, открывается на миг подлинное лицо, и слышны странные загадочные речи:
"- Монах я, Lise? - спрашивает Алеша. - Вы как-то сказали сию минуту, что я монах?
- Да, сказала.
- А я в бога-то вот, может быть, и не верую.
Было тут, в этих слишком внезапных словах его, нечто слишком таинственное и слишком субъективное, может быть, и ему самому неясное, но уже несомненно его мучившее".
