Шломо Вульф - Право выбора

3.

Юрий вышел в мессиво всепроникающей свирепой метели выбросить мусор. Едва удерживаясь на ногах от ураганного воющего ноябрьского ветра и сковывающего губы, нос и ресницы жгучего всепроникающего мороза, он продирался сквозь пыль и снег к мусорному баку, как вдруг... "Ицик!! - нечеловечески пронзительным голосом крикнул голый мужчина, пересекающий залитую ослепительным солнцем ярко-зелёную улицу незнакомого города. - Бо рэга!" Собственно человек этот был в широких шортах до колен, но шорты сидели так низко под вислым жирным пузом уродливого волосатого тела, что не скрывали, а скорее подчёркивали наглую наготу. Мужчина скользнул по Юрию сытым безразличным взглядом и заковылял к такому же голому красавцу-приятелю с почти женскими мощинистыми сисечками. Оба разразились визгливым речитативом. "Ноябрь в Израиле, - веско сказал профессор Альтерман, - лучшее время года. Уже не жарко и ещё нет дождей..." Весь мир занимала вонь... Застарелая тёплая помойная вонь. Не здешняя. Эта мусорка зимой вообще не пахла ничем. Тут было нечто незнакомое и невиданное. Под ногами тряслась засаленная чёрная ступенька. Впереди просматривалась красивая, как на лубочной картинке, игрушечная улица, по которой Юрий нёсся на подножке не виданной им никогда оглушительно ревущей огромной мусорной машины. За неё цеплялись четверо в тёмной униформе и оранжевых жилетах. Напарник торопливо соскочил и помчался поперёк улицы, лавируя между потоками нарядных машин, к зелёным мусорным бакам. "Юрка, заорал он оттуда голосом профессора Негоды, - хули спишь? Кадыма, дорогой! Зман еш кесеф, гевер!.." Они с профессором Альтерманом из Корабелки уже катили бак через улицу. Оба были грязные и вонючие, как и сам Юрий, но весёлые и счастливые. Юрий бросился к другому ящику, который с трудом разворачивал доцент Хайкин из Военмеха. Над ящиком висели на дереве апельсины - новые и спекшиеся, а рядом с плодами в сочной зелени сияли и источали аромат белые цветы. В Израиле в ноябре цвели сады. Мусорщики понеслись к следующей помойке...

5.

Серёжа уже крепко спал, вытянув руки перед лицом, словно защищаясь во сне от кого-то. Он снова не дождался матери с работы. Родительское собрание отражало настроение ленинградцев в конце ноября, когда осеннее светлое пространство сужается с каждым днём до едва заметного просвета на пару часов, да и то с низкими снеговыми тучами. Тридцать усталых мужчин и женщин, одетых в мокрые пальто и обувь, одержимых раздражением и беспричинной злобой, сгрудились по ту сторону невидимого барьера, отделяющего их во всём правые семьи от придир-педагогов. Тридцать судеб, тридцать взаимных претензий, несбывшихся надежд и тяжёлых подозрений. Сегодня в школе ЧП: отличника Игоря Слуцкого родители увозят в Израиль. Причина - антисемитизм в их образцово-показательной школе. На подшефной стройке трое подвыпивших одноклассников набили Слуцкому его жидовскую морду, как и сказали злорадно классной руководительнице - Алле Михайловне Хадас, назвав её при этом Аллой Моисеевной. Железная Гвоздя впервые потеряла дар речи. Нет, в своём кругу она бы, конечно, высказалась достаточно ясно и жёстко, но здесь она - представитель партии интернационалистов. И она гневно осуждает. А эта наглая евреечка - мамаша Слуцкая, с таким-то носом, смеет ещё воспитывать русских педагогов и родителей! Дескать, в них не меньше фашистского, чем в тех, кто установил блокаду. И это она заявляет, стоя одной ногой в своём Израиле!.. И Алла эта Моисеевна ей вроде бы даже сочувствует, а? Нет, не успел Иосиф Виссарионович... Рано умер отец советских народов. А теперь надо терпеть эту раковую опухоль любого советского коллектива... Родители во-время перевели разговор с неприличной темы антисемитизма на привычную - пьянства восьмиклассников. И тут же сцепились между собой. "Если ваш пьёт при своём сыне по поводу и без повода..." "А ваше-то какое дело? Сначала заведите себе хоть такого мужа, а потом..." "Ваш не пьёт только потому, что вы ему денег и на кино не даёте, он на деньги моего сына ходит..." "А учителя только о тряпках и думают." "И как же вам не совестно мама Иванова, - пучит подбородки Гвоздя. - Нет школы в Ленинграде скромнее нашей." "А Алла Михайловна в чём пришла на урок месяц назад?" "Она наказана..." "Наказана, а у детей её фотография чуть ли не с голой грудью. Вы, Алла Моисеевна, ещё не в Израиле, между прочим..." "Вот видите, - радуется мама Слуцкая. - Я же говорю, в вашей школе учатся только дети недобитых гестаповцев!" "Перестаньте, они тоже люди." "Это мы - люди, - кричит Слуцкая. - А вот вы - тоже люди..." "Я имел в виду учителей, а не евреев..." "А евреи, по-вашему, не люди?" "Я вообще этой темы, между прочим, не касался. Если хотите знать, у меня в лаборатории начальник Лев Израилевич, очень достойный человек, Лауреат госпремии, между прочим." "Товарищи, - надрывается Гвоздя. - Этот вопрос мы закрыли! Мы сейчас не о лицах еврейской национальности, а о пьянстве..." И всё это после шести уроков, объяснения с завучем об удалении из девятого "в" класса дочери горисполкомовца. Фотографировала учеников и учителей на японскую "инфра-красную плёнку", которая будто бы не фиксирует на человеке никакой одежды. А девочки прямо на уроке, при изучении сцены грозы Островского, принимают непристойные позы из принесённого сыном капитана дальнего плавания "Плейбоя" и страстно обсуждают, как переправить их фотографии на красной плёнке в Америку для этого издания... А мальчики будто бы уже послали соответсвующее изображение учительницы физкультуры, когда она делала на уроке приседания колени врозь, да ещё с её личной подписью... А потом в переполненной столовой холодный гарнир с вчерашней котлетой ("И такой дряни доверяют кормить детей! Лишь бы уволили Петровну. Она им была как школьная мама, первоклашкам ротики утирала..." "Ах, оставьте, кто её увольнял! Предложили в школе на Пестеля на пять рублей в месяц больше."). А потом беготня с авоськой по магазинам (учителя, как ни странно, тоже родители). И вот, наконец, долгожданная тишина дома. Только хлопья снега несутся горизонтально мимо чёрного окна, отчего комната словно бесшумно и стремительно летит куда-то в пространстве. Только дыхание сына с кровати справа от окна. И странное кощунственное ощущение счастья свободы от супружеских прав и обязанностей. Можно, наконец, придя домой не нервничать и не сдерживаться. Просто стоять и беседовать со снежинками, чёрными на фоне подсвеченного рекламой проспекта неба, белыми на фоне тёмных деревьев двора. Она меняет угол зрения и видит своё отражение в стекле окна. Такое отражение всегда немного старит. Алла отворачивается, пожимает закутанными в шаль узкими плечами и подходит к столу, где уже месяц лежит написанное сразу после визита Кеши письмо. То самое, что следует немедленно отправить после Юриного жеста доброй воли. Жеста не последовало. Впрочем, письмо ни при каких жестах не было бы отправлено. Отправить, чтобы потерять всё это, такую свободу и взамен получить опостылевшего его? Вы шутите? Она рвёт конверт с письмом на мелкие кусочки и подбрасывает их к потолку. Хотела бы я посмотреть, кто способен склеить его обратно! Да ещё чтобы было лучше, чем до разрыва. А тут пытаются склеить обрывки целой жизни... Что там Кеша предлагал? Бросить Ленинград, один из двух-трёх единственных приличных городов этой огромной нелепой страны, ради чего? Ради идиотской виноватой улыбки на фоне пустых гастрономов и универмагов Комсомольска? Папаша Слуцкий и то предложил ей путь лучше - не на Дальний Восток, а на Ближний. Переселиться на юг, а не в застывший от нечеловеческих морозов Комсомольск. В свободный мир. И - начать новую жизнь с чистого белого листа. И себе и сыну. Без всех этих соотечественников и их скрытой до поры до времени ненависти к жидовским мордам жены и сына доцента Хадаса. При упоминании собственной фамилии её передёргивает от презрения и ненависти к мужу. Подослал Кешку, а сам и не написал, по-до-нок... Алла решительно закуривает, щелчком отбрасывает спичку и смотрит на себя в зеркало. Сшитый в кредит элегантный чёрный костюм, решительно расставленные ноги в чёрных колготках, вызывающе светящаяся над белым воротничком свежая длинная шея, молодые злые чёрные глаза под рыжей чёлкой с закрашенной сединой. Знамение века - свободная мать-одиночка. У них пол-учительской таких решительных ленинградских элегантных дам, добровольно выбравших свободу. Пусть шлёт своё письмо - пойдёт в мусоропровод, без прочтения, ещё чего! Кто он? Ошибка молодости, не более. Ей тридцать три. Жизнь впереди. Новый досмотр, уже в ванной. Допрос с пристрастием - может ли понравиться такая женщина, скажем богатому и страстному молодому израильтянину, если она решится последовать за Слуцкими? Под глазами мешки? Это от собачьей жизни. Исправимо - массаж, маски, дело техники. Главное - девичья грудь, осиная талия, гладкая смуглая кожа, природная грация и стройные ноги. Пока я такая, начерта мне его письма! Тем более, что он, с-с-скотина, так и не написал... Она гасит свет и идёт к неестественно широкой постели с одной подушкой. И здесь за окном всё тот же бесшумный ленинградский галоп снежинок. А письмо от проклятого Юрки так и не пришло...