Николай Лесков - Полунощники (Пейзаж и жанр)
Я уговариваю:
"У бога, - говорю, - все равны. Ведь эта ажидация для бога. Если хотите что-либо выдающееся сподобиться, то надо терпеливо ждать".
Кое-как он насилу согласился один час подождать и на часы отметил.
Час этот, который мы тут проманежились, я весь язык свой отбила, чтобы Николая Иваныча уговаривать, и за этими разговорами не заметила, что уже сделался выход из подъезда, и его опять в ту же самую секунду в другую карету запихнули и помчали на другую ажидацию. Боже мой! второе такое коварство! Как это снесть! Мы опять за ними следом, и опять нам в третий раз та же самая удача, потому что Николай Иваныч с орденами и со всеми своими принадлежностями нейдет на вид, а прячется, а меня в моем простом виде все прочь оттирают.. А в конце концов Николай Иваныч говорит:
"Ну, уж теперь типун! я не намерен больше позади всех в свите следовать. Ты сиди здесь и езди, а я хочу".
И с этим все свои принадлежности снимает и в карман прячет.
Я говорю:
"Помилуйте, как же я одна останусь?.. Это немыслимо..."
А он вдруг дерзкий стал и отвечает:
"А вот ты и размышляй о том, что мыслимо, а что не мыслимо, а я в трактире хоть водки выпью и закушу миногой".
"Так вот, - говорю, - и подождите же, богу помолитесь натощак, а тогда кушайте; там все уже приготовлено, не только миноги, а и всякая рыба, и потроха выдающиеся, и прочие принадлежности".
Он меня даже к черту послал.
"Очень мне нужно! - говорит. - Не видал я, поди, твои потроха выдающиеся!" - и вместо того, чтобы забежать в трактир, сел на извозчика, да и совсем уехал.
Тут я даже заплакала. Много я в моей жизни низостей от людей видела, но этакой выдающейся подлости, чтобы так и силом оттирать, и обманно чужим именем к себе завлекать, и, запихнувши в карету, увозить этого я еще и не воображала.
В отчаянии рассказала это другим, как это сделано, а другие и не удивляются, говорят:
"Вы не огорчайтесь, это с ним так часто делают".
А как только он вышел, так смотрю - эти же самые, которые так хорошо говорили, сами же в моих глазах, как тигры, рванулись и в четвертый раз подхватили его, запихнули в - карету и повезли.
Я просто залилась слезами и кричу Мирошке:
"Мирон, батюшка, да имей же хоть ты бога в сердце своем, бей ты своих фетюков без жалости, чтобы мне хоть на пятую ажидацию шибче всех подскочить, и не давай другим ходу! Я тебе две пунцовки, дам".
Мирон отвечает: "Хорошо! Формально дам ходу!" И так нахлестал фетюков во всю силу, что они понеслись шибче тарабахов, и в одном месте старушонку с ног сшибли, да скорей в сторону, да боковым переулком - опять догнали, и как передняя карета стала подворачивать, Мирон ей наперерез и что-то враз им и обломал... Так зацепил, что чужая карета набок, а наша только завизжала.
Кучера стали ругаться.
Городовые наших лошадей сгребли под уздицы и Миронов адрес стали записывать.
А он уж опять выходит, но тут я скорей дверцы настежь и прямо к нему.
"Так и так, - говорю, - что же вы изволили нам обещать к купцам Степеневым... Они люди выдающиеся, и с самого утра у них всеобщая ажидация".
А он на меня смотрит, как голубок в усталости или в большом изумлении, и говорит:
"Ну так что ж такое? Ведь я уже сегодня у Степеневых был".
"Когда же? - говорю, - Помилуйте! Нет, вы еще не были".
Он вынул книжку, поглядел и удостоверяется:
"Степеневы?"
"Да-с".
"Купцы?"
"Выдающиеся купцы".
"Да, вот они... выдающиеся... Они у меня и зачеркнуты... В книжечке их имя зачеркнуто. Значит, я у Степеневых был".
"Нет, - говорю, - помилуйте. Это немыслимо, Я от вас ни на минуту не отстаю с самого утра".
"Да я у самых первых у Степеневых был. И семейство помню: старушка такая в темном платочке меня к ним возила".
Я догадалась, кто эта старушка! Это та, перед которой я о выдающейся фамилии Степеневых говорила.
"Это, - говорю, - обман подведен; она не от Степеневых, Степеневы совсем не там и живут, где вы были",
Он только плечом воздвигнул и говорит:
"Ну что ж теперь делать! Теперь еще подождите ;я здесь справлюсь и с вами поеду",
Я опять осталась ждать на шестую ажидацию, и тут я только поняла, какие бывают на свете народы, как эти басомпьеры! Их совокупившись целая артель и со старостой, который надо мною про семь спящих дев-то ухмылялся, - это он -и есть, аплетического сложения, с выдающимся носом. Бродяжки они, гольтепа, работать не охотники, и нашли такое занятие, что подсматривают... и вдруг скучатся толпучкой, и никому сквозь их не пролезть... Если им дашь - они к той карете так его и насунут, а не дашь - станут отодвигать... и..
- Типун! - пошутила Аичка.
- Типун. Мне уж после старушка одна рассказала:
"Полно тебе, говорит, дурочкой-то вослед ездить. Неужли не видишь - в ком сила! Подзови мужчину в зеленой чуйке да дай ему за труды - он его к тебе враз натиснет. Они ведь с этого только кормятся",
Я подманила этого промыслителя и дала ему гривенник, но он малый смирный - недоволен моей гривной, а просит рубль. Дала рубль - он к нашей карете ход и открыл, понапер, понапер и впихнул его в самые дверцы и крикнул:
"С богом!"
Получила и везу.
IX
Я было хотела отдельно от него ехать, как недостойная, но он, препростой такой, сам пригласил:
"Садитесь, - говорит, - вместе, ничего". Простой-препростой, а лицо выдающееся. Слушательница Марьи Мартыновны перебила ее и спросила:
- Чем же его лицо выдающееся? И мне, признаться, очень любопытно было это услышать, но рассказчица уклонилась от ответа и сказала:
- Вот завтра сама увидишь, - и затем продолжала: - Я села на переднем сиденье и смотрю на него. Вижу, устал совершенно. Зевает голубчик и все из кармана письма достает. Много, премного у него в кармане писем, и он их все вынимает и раскладывает себе на колени, а деньги сомнет этак, как видно, что они ему ничего не стоящие, и равнодушно в карман спущает и не считает, потому что он ведь из них ничего себе не берет.
- Почем вы это знаете? - протянула Аичка.
- Ах, мой друг, да в этом даже и сомневаться грешно, за это и бог накажет.
- Я и не сомневаюсь, а только я любопытствую - у него, говорят, крали кто ж это знает?
- Не думаю... не слышала.
- А -я слышала.
- Что же, он, верно, свои доложил.
- То-то.
- Да ведь это видно. Его и не занимает... Распечатает, прочитает, а деньги в карман опустит и карандашом отметит, и опять новое письмо распечатает, а между тем и шутит препросто.
- О чем же, например, шутит?
- Да вот, например, спрашивает меня: "Что же это значит? я у Степеневых, значит, еще не был?" "Наверно, - говорю, - не были". Он головой покачал, улыбнулся и смеется:
"А может быть, вы меня туда во второй раз везете?" "Помилуйте, говорю, - это немыслимо". "С вами, - отвечает, - все мыслимо". Потом опять читал, читал и опять говорит:
"А у кого ..же это, однако, я был вместо Степеневых? Вот я теперь через это замешательство не знаю, кого мне теперь в своей книжке и вычеркнуть".
Я понимаю, что ему досадно, но не знаю, что и сказать.
Аичка перебила:
- Как же он такой святой, а ничего не видит, что с ним делают!
- Ну, видишь, он полагал так, что Степеневы - это те первые, у которых он был по обману, и они его о сыне просили, что сын у них ужасный грубиян познакомился с легкомысленною женщиной и жениться хочет, а о других невестах хорошего рода и слышать не хочет.
- Отчего же, так? - спросила Аичка.
- Долг, видишь, обязанность чувствует воздержать ее в степенной жизни.
- Просто небось в красоту влюбился.
- Разумеется... Что-нибудь выдающееся . Но я опять к своему обороту; говорю, что у настоящих Степеневых сына выдающегося нет...
"А невыдающийся что же такое делает?"
Я отвечаю, что у них и невыдающегося тоже нет.
"Значит, совсем нет сына?"
"Совсем нет".
"Так зачем же вы путаете: "выдающегося", "невыдающегося"?"
"Это, извините, у меня такая поговорка. А у Степеневых не сын, а дочь, и вот с ней горе".
Он головой, уставши, покачал и спросил:
"А какое горе?"
"А такое горе, что она всему капиталу наследница, и молодая и очень красивая, но ни за что как следует жить не хочет".
Он вдруг вслушался и что-то вспомнил.
"Степеневы... - говорит. - Позвольте, ведь это именно их брат Ступин?"
Я не поняла, и он затруднился.
"Ведь мы это теперь к Ступиным?"
"Нет, к Степеневым: Ступины - это особливые, а Степеневы - особливые; вот их и дом и на воротах сигнал: "купцов Степеневых".
Он остро посмотрел, как будто от забытья прокинулся, и спрашивает:
"Для чего сигнал?"
"Надпись, чей дом обозначено".
"Ах да, вижу, надпись".
И вдруг все остальные нераспечатанные конверты собрал и в нутреной карман сунул и стал выходить у подъезда.
А народу на ажидацию у нашего подъезда собралось видимо и невидимо. Всю улицу запрудили толпучкой, и еще за нами следом четыре кареты подъехали с ажидацией.
Мы за ним двери в подъезде сильно захлопнули, и тут случилась большая досада: одной офицерше, которая в дом насильно пролезть хотела, молодец два пальца на руке так прищемил, что с ней даже сделалось вроде обморока.
