Всеволод Крестовский - Кровавый пуф. Книга 1. Панургово стадо
Частный озабоченно и недоумело поднял голову и, внюхиваясь, поводил впереди себя носом. Гимназисты фыркали в кулак, а компания Полоярова корчила серьезные мины и кусала губы, чтобы вконец не расхохотаться.
Вдруг подожженный частный обернулся и поймал школьника на месте: тотчас же он его цап за руку и кивнул своему помощнику. Но так как помощник не замечал начальничьего кивка, то частный самолично повел мальчугана из церкви.
Перетрусивший гимназист побледнел и упираючись забормотал какие-то извинения.
Двое из учителей, вместе с товарищами мальчугана, да кое с кем из публики засуетились.
— Господа!.. господа! — захлопотал и забегал маленький Анцыфров. — Полиция… полиция делает беспорядки, полиция первая, которая нарушает!.. Это наконец черт знает что!.. Этого нельзя позволить… Это самоуправство… Это возмутительно!..
В церкви поднялось заметное движение. Священник несколько раз оборачивался на публику, но тем не менее продолжал службу. Начинался уже некоторый скандал. Полояров стоял в стороне и с миной, которая красноречиво выражала все его великое, душевное негодование на полицейское самоуправство, молча и не двигаясь с места, наблюдал всю эту сцену — только рука его энергичнее сжимала суковатую палицу.
— Полояров!.. Полояров! — шептала Лубянская, дергая за рукав своего соседа. — Послушайте, ведь ему, пожалуй, плохо будет, — надо заступиться.
— Заступятся! — равнодушно, но с уверенностью ответил Ардальон Михайлович.
— Пойдемте вместе… все пойдемте… отнимемте его!
— Отнимут и без нас.
— Но глядите: его уже взяли полицейские… его уводят!
Действительно, двое городовых, поспешившие наконец на призыв частного, подхватили мальчугана за руки и всем своим наличным полицейским составом повели его вон из церкви, несмотря на осаждавшую их публику. Значительная кучка этой публики пошла вместе с ними считаться на воздух с частным приставом и выручать пойманного школьника.
— Полояров, подите и вы! Надо, чтобы вы заступились, — приставала меж тем Лубянская.
— Я-то? — отозвался Ардальон с тою снисходительною усмешкою, какою взрослые улыбаются маленьким детям. — Вы, Лубянская, говорю я вам, вечно одни только глупости болтаете! Ну черта ли я заступлюсь за него, коли там и без меня довольно! Мой голос пригодится еще сегодня же для более серьезного и полезного дела — сами знаете; так черта ли мне в пустяки путаться!
— Но что же теперь будет с ним, с бедненьким?
— Что?.. А ничего больше, что выпорят маленько, да и вся недолга!
— Но ведь это ужасно!
— Чего-с ужасно? Порка-то? Ничего! Это ихнему брату даже полезно иногда бывает. Нас ведь тоже посекали, бывало, — это ничего!.. Оно, знаете ли, эдакое спартанское воспитание, пожалуй, и не вредит: для будущего годится, потому- мальчишка после этого, гляди, озлобится больше, а это хорошо — злоба-то!
— Но ведь может быть и хуже: его могут исключить из гимназии.
— Ну и исключат — так что же? Эко горе!.. Коли есть башка на плечах, то и без гимназии пробьет себе путь, а нет башки — туда и дорога!
Между тем двое учителей да кое-кто из публики частью угрозами, частью просьбами и убеждениями успели-таки отратовать мальчугана у полиции и с торжеством привели его обратно в церковь.
Движение, возбужденное всем этим происшествием, затихло, угомонилось, и присутствующие довольно благообразно достояли до конца панихиды. Многие явились в эту церковь с чистым, сердечным желанием помянуть убиенных, и между ними были Устинов с Хвалынцевым, да та молодая девушка со старушкой, которые стояли рядом с ними. Многие пришли так себе, ни для чего, лишь бы поболтаться где-нибудь от безделья, подобно тому, как они идут в маскарад, или останавливаются поглазеть перед любой уличной сценой; многие прискакали для заявления модного либерализма; но чуть ли не большая часть пожаловала сюда с целями совсем посторонними, ради одной демонстрации, которую Полояров с Анцыфровым почитали в настоящих обстоятельствах делом самой первой необходимости.
Внимание молодой соседки Хвалынцева было слишком исключительно и серьезно приковано к церковной службе, так что она мало обратила его на скандальчик, происшедший по поводу подожженного пальто частного пристава.
Между тем пропели вечную память. Священник удалился в алтарь разоблачаться, а к соседке Хвалынцева, самым галантным образом, вдруг подлетел прелестный Анатоль де-Воляй и развязно раскланялся.
— Как, и вы тоже здесь? — подняла на него девушка свои непритворно изумленные взоры.
— А почему же бы нет? — отчасти самодовольно порисовался Анатоль.
— Да что вам здесь делать, monsieur де-Воляй.
— Mais, mademoiselle… mes simpaties… mes convictions,[27] - замялся чуточку правовед.
— Et monsieur a aussi des convictions?[28] — слегка улыбнулась девушка.
— Я человек своего поколения, — пожал плечами Анатоль, несколько сконфузясь от столь откровенного вопроса.
— A monsieur Шписс!.. ведь вы с ним, что называется, les inséparables…[29] Его тоже привлекли сюда симпатии и убеждения? — продолжала она все с той же легкой улыбкой, замечая, что ее вопросы начинают коробить прелестного правоведа.
— Шписс — сам по себе! — процедил тот сквозь зубы.
— По своей особой части, значит.
— То есть, как это по особой?.. Я знаю Шписса за порядочного человека, — вступился де-Воляй за своего приятеля.
— Oh, oui! un homme parfaitement comme il faut![30] Я в этом никогда не сомневалась, — подтвердила девушка. — Ну, а на обеде вы будете сегодня?
- Человеку сродно питать себя — заботиться о стомах, так сказать, — попытался Анатоль вильнуть в сторону.
— Нет, я спрашиваю про клуб — на обеде в клубе?
— Буду, — нехотя отвечал он, свернув глаза куда-то в пространство.
— И тоже par la conviction?[31] — прищурясь, улыбнулась девушка.
— Н-нет, далеко не так… по… по… обязанности… та position…[32] это, как хотите, обязывает… Не могу же я! — неловко оправдывался вконец сконфуженный Анатоль, явно ища случая, как бы поскорее удрать отсюда, и проклиная себя внутренне за то, что дернула же его нелегкая подойти "к этой пьявке". - Mais… cependant il est temps de partir… Bonjour, mademoiselle! Je vous salue, madame![33] — торопливо откланялся он девушке и старушке и, спешными шажками, поскорей удрал вон из церкви, кивнув за собою по пути и черненькому Шписсу.
— Однако, высекли же вы его! — обратился к девушке Устинов.
— Ничего, тем вкуснее пообедает, — отвечала она и, протянув учителю свою маленькую изящную ручку, направилась к выходу.
— Кто это? — почтительным полушепотом спросил вслед ей Хвалынцев.
— Татьяна Николаевна Стрешнева, а старушка — тетка ее, — пояснил Устинов.
— Какое у нее славное лицо! — как бы про себя заметил студент, не отрывая глаз от стройной фигурки удалявшейся девушки.
— Одно слово: хороший человек она — вот что я скажу тебе, мой ангел! — заключил Устинов, и приятели тоже удалились.
* * *На паперти, волнуясь до известной степени, стояла довольно значительная кучка публики, посреди которой, опершись на суковатую палицу, возвышалась фигура Полоярова. Пальто его было распахнуто и широко раскрывало на груди красную рубашку, шляпа надвинута на глаза, и вся физиономия, вся поза Ардальона выражала грозную решимость гражданского мужества.
Плюгавенький Анцыфров шнырял туда и сюда, протискиваясь между локтями и боками собравшейся публики, и все убеждал не расходиться.
Частного пристава уже не было. Он еще раньше поскакал к полицмейстеру.
Полояров выжидал минуту, когда и помощник отвернулся куда-то в сторону, оставя паперть в ведении только трех городовых.
— Зачем здесь полиция?! Долой полицию! — возвысил голос Ардальон, грозно стукнув палицей о каменный помост паперти. — Долой сбиров! к черту алгвазилов!
— Долой!.. долой полицию! к черту! Вон! — довольно дружно подхватили в кучке, но городовые продолжали себе стоять, как ни в чем не бывало, словно бы и не понимая, что эти возгласы, в некотором роде, до них касаются, и только время от времени флегматично замечали близстоявшим, чтобы те расходились — "потому — нэможно! начальство нэ велыть!".
— Господа! — снова возвысил голос Полояров. — Господа! Я обращаюсь ко всем вам, ко всем честным людям, у которых наше рабство не вышибло еще совести! Выслушайте меня, господа!.. Немецко-татарский деспотизм петербургского царизма дошел до maximum своего давления. Дальше уже терпеть нельзя… невозможно — или надо задохнуться!
— Молодец! Не трусит!.. Вот это так! По-нашему! Открыто, гласно! — одобрительно отозвались ему в толпе слушателей.
Полояров с самодовольною гордостью обвел всех глазами и подбодрился еще более.
