Елена Нестерина - Это Фоме и мне
- Давай, я твой суп съем.
- Этот, с мухой?
- Ага.
- Ты что, Кувалда, хочешь, чтобы я подумал, что ты дикий?
- Почему это? - спросил Кувалда, обрадованный, что разговор перешёл на реальную почву. И тут же подтянул тарелку Фомы к себе.
- Есть насекомых - это низко. Ну, не то, что низко. Не питательно, что ли... - сказал Фома и задумался. Он вспомнил, как сам хотел поймать и съесть комара.
- Питательно. Мясо.
- Ну она же... Падаль. Она в суп упала. Или... вдруг её специально подбросили? - предположил Фома и подумал, что он сам себе противоречит.
Пока он думал, Ужвалда съел ещё один суп и примерялся скорбным взглядом к остывающему "второму" Фомы.
Фома посмотрел на него, протянул ему свою тарелку и погрузился в размышления.
И пришла за ним Лидия Кузьминична, и посадила его в кастелянской на стул, и стала учить вязать мочалку. Лицо её теплело, а Фома ковырял спицами в жёстких нитках, путался, и его мысли были очень разными.
Верная Брыся не заставила себя долго ждать. Всего лишь через несколько дней раздался её звонок, Вика подхватилась и приехала к ней в больницу, несмотря на то, что до начала её рабочей смены оставалось всего чуть больше часа.
Брыся её встретила у входа в больницу. Она курила на ступенечках, ведь на улицу опять вернулось лето.
- Вика, знаешь, чего Заурбеку не хватало? - сразу спросила она. Мобильного телефона! Мучился он, бедный, грустил. А папенька его, добрый человек, Гагик Магомедович, догадался и поменял ему шило на мыло: пейджер забрал, а мобильный привёз. Я тебе с него как раз звонила, Заурбек разрешил.
- Спасибо. - сказала Вика и посмотрела так пронзительно, что Брысе стало не по себе.
- Тут как раз ребёнка завезли, я с самого утра эту девочку для тебя в боксе мариную. - сказала Брыся, кинула окурок в урну и открыла дверь. Но Вика задержала её:
- Стой. Ответь мне со всей прямотой русского врача: ты веришь в чудесное исцеление от воши?
- Верю. - ответила Брыся и снова удивилась Викиному пафосу.
- И я верю. Раз у меня ничего с транспортировкой не получается, придётся вошек своим ходом до больницы доставлять. Ты меня понимаешь?
Брыся подумала, что всё-таки плохо знала Вику, и сказала:
- Пойдём.
Несмотря на то, что врачи ещё были в отделении, Брыся вместе с Викой заскочила в бокс, схватила бледненькую худосочную девочку, сидящую там с заплаканными глазами, и через десять минут Вика, незаметно улыбаясь, уже выбежала из детской больницы. Её волосы блестели на ярком солнце, до работы было ещё сорок минут, а через два дня должен был быть выходной.
ШОУ ДОЛЖНО И ПРОДОЛЖАЕТСЯ
А любовь к шахматам начала набирать обороты. Фома попросил друзей найти побольше журналов про шахматы и привезти ему в больницу. Ужвалда бросился читать их, и скоро уже легко решал все шахматные задачи, с нескончаемой радостью отвечал на все вопросы в журнале, Фома не выиграл у него ни разу, просто ни одного разочка. Ужвалда напросился даже на партию с заведующим инфекционным отделением, и тоже выиграл. Ему ничего не оставалось, как играть с самим собой и с журналами, потому что достойных противников ему не было.
Фома понял, что это серьёзно, а сам продолжал учиться вязать мочалки, потому что Лидии Кузьминичне понравилось его учить. Время летело незаметно, и вот Фома отпраздновал ровно полтора месяца со дня своего положения в стены больницы.
Ушла в отпуск Галина Петровна, ей Фома преподнёс в подарок свою вторую мочалку, белую, с вкраплениями синей верёвки, очень модную. Первую, кособокую и похожую на больного ежа, Фома, стесняясь, подарил Вике, которая, конечно, обрадовалась, но ещё сильнее захотела как можно скорее вырвать Фому из этой больницы, раз он уже мочалки вяжет.
И Лишайников вскоре выздоровел, его торжественно проводили, он записал домашний телефон Фомы и пообещал звонить регулярно. Несколько дней Фома и Кувалда были единственными больными на первом этаже, но затем в бывший номер Мхова и Лишайникова положили пациента, который два дня страдал, кряхтел и очень мучился, это было слышно через стену. В бокс к нему никого не пускали, кто-нибудь из медперсонала обязательно при нём находился, а затем, когда больному явно полегчало, Фома улучил момент и прорвался к нему.
Его звали дядя Лёша Перистов, на вид ему было лет около сорока. Он лежал на кровати, пыхтел, шлёпал губами и сразу попросил Фому принести чего-нибудь поесть. Фома посмотрел на приспособления для сифонной клизмы, оставленные у постели больного, на лекарства и пустые пузырьки из-под них, и решил, что лучше этого делать не надо.
- Что, и ты против меня? - сразу сказал тогда больной Перистов, хотел повернуться на другой бок, но только взвыл и остался лежать в прежней позе. - А? Вот как меня припёрло. Ни за что ведь человека держат, я бы и дома отлежался.
- А что с вами, дядя Лёша? - спросил Фома и, оглянувшись на окно в коридор, за которым пронеслась какая-то медсестра, взмахнул своим халатом, как пианист полами концертного фрака, и присел на свободную кровать.
Дядя Лёша Перистов водил большой междугородний автобус. Нагостившись в выходные в деревне, с утра он вышел в рейс, ехал себе и ехал, была хорошая погода, на дороге машин немного. Но только чувствует дядя Лёша - бурлит так нехорошо у него внутри, наружу просится. Попрыгал дядя Лёша на сиденье, пожался, вроде как отлегло. А езды ещё два часа с лишним. А тут опять так припёрло, что дорога перед глазами винтами пошла.
- ...Ну и останавливаю я, значит, машину, пассажирам говорю: "Гуляйте, ребята, остановка", а сам шасть в кусты... Тра-та-та-та-та - успел! Так хорошо сразу стало, передать нельзя. Ну, нарвал там травы, какая росла, на подтирку, и скорей в автобус, нельзя тянуться, время... Сел, поехали. Да только как начало меня снизу припекать, жжёт, хоть караул кричи. Вдарил я по газам, шпарю, все вокруг шарахаются. А меня эта трава ядовитая жжёт, ну, думаю, вот и смерть моя, сейчас всё у меня там разорвётся! А-а-а-а - кричу, а сам еду, почешусь, а меня ещё больше разбирает. Пассажиры повскакивали, смех и грех, и сказать им не могу, срамота, а меня уже разносит, аж глаза на лоб выкатываются. А тут вторая порция, видать, подступает, видно, что-то не то я в деревне ухватил, выходить надо, опять под куст бежать. "Помираю, - кричу, - братцы, что делать, не знаю!" А сам гоню со всей дури, остановиться не могу. Какой-то мужик кричит, пассажир, что сейчас, мол, пост ГАИ будет, они врача вызовут. Дотянул я, сам не знаю как, до этого поста, в лес скорей. Да не добежал малость, как там сел, так ждать и остался. "Скорая" приехала, а я под ёлкой сижу, нет, думаю, с такими портками не выйду, хоть вы меня режьте. А в глазах темнеет, и дышать чегой-то не могу, жжёт так, что и слону бы было больно. Врачи-то приехали, а меня нет, тут пассажиры-то за мной в лес бросились, а мне под зад припекает - и я от них! Бегу, ору дурным голосом, а штаны тяжёлые, еле держу. Так ведь и поймали, и в машину, и пошли мои сплошные мучения. Драть-то уж перестало, а на задницу всё равно не сесть - разнесло так, что и думать страшно. Кишки промыли, есть не дают, а мне б сейчас водки стакан - и спать. И все болезни бы как рукой. Мил друг, принесёшь, а? Я ж незаразный, это они всё по пустому кричат "инфекция, инфекция!". Съел я чегой-то не то, и все дела. Да трава, видать, уж больно ядовитая... а я и не запомнил, как выглядит. Теперь я травой никогда, нет, никогда... Сделай доброе дело, а?
Фома клятвы Гиппократа не произносил, но очень верил дяде Лёше и целительной силе избранного им средства, поэтому дал Сергуне денег и отправил его за водкой. Чтобы не возникло соблазна, он велел купить "чекушку", а Кувалде вообще ничего не сказал. Поздним вечером дядя Лёша выпил её за один приём, Фома даже понюхать не успел, закусывать не стал, крякнул, вздохнул смачно, подмигнул Фоме радостно, ахнув, повернулся на правый бок и захрапел.
Всю ночь доносился храп до бокса Фомы и Кувалды, бедный юный шахматист, оказывается, боялся храпунов, он мучился и вертелся всю ночь, и затих лишь под утро, когда разбудили дядю Лёшу Перистова и начали над ним процедуры.
За окном быстро неслись леса и дачи, дело было в пятницу, в полном вагоне электрички сидела Вика, держала на коленях большой арбуз и старалась незаметно почёсывать голову. Для маскировки на ней была шляпка, шляпка съезжала с Викиных гладких волос, и это было хорошо, потому что, поправляя эту шляпку, можно было чесаться с успехом. Что Вика и делала.
Напротив неё сидел дедуля, по виду и багажу дачник, и, прячась от своей подруги, старой Мальвины с голубыми волосами, которая сидела наискосок и спиной к нему, пил урывками из бутылки водку, спрятанную в сложенную газету. Каждый раз, удачно выпив, дедушка становился всё веселее и веселее, шутил с соседями, которые всё видели, но не выдавали его супруге. Он и с ней шутил, она иногда поворачивалась и говорила ему что-то, но ни о чём, видно, не догадывалась. Постепенно весь край газеты дедуля замусолил и обслюнявил, и выглядело это уже очень подозрительно, на миг дедушка потерял бдительность, запрокинул бутылку очень высоко, и в этот момент его Мальвина повернулась. Всё затихло вокруг, дед сразу понял, что что-то случилось, складки его бородышки задвигались быстро - он успел всё допить. Жена его тут же поднялась с места, все нужные чувства отразились на её лице, но в это время дальние двери вагона разъехались, и по проходу бодро зашагали торговцы, громко и пронзительно крича. "Пи-и-и-во, лимонад!" - вещал первый, за ним волокла сумку и кричала: "Чипсы кому, пожалуйста, пирожки горячие с рисом, с мясом, пирожки!" ещё одна. Тот, что был с пивом, с лимонадом, перекрыл дорогу дедушкиной Мальвине, кто-то что-то у него покупал, поэтому она только могла грозить кулаком и причитать: "Ах ты паразитская твоя душа..." минутой позже появилась в дверях третья продавщица, и после того, как идущая впереди крикнула "Га-а-рячие пирожки, га-а-рячие пирожки!", ещё громче завопила: "Мороженое, кому мороженое!". Лимонадный скрылся, а они так и перекрикивали друг друга, пока дед не остановил одну из них и сказал:
