Елена Ткач - Царевна Волхова
Тихо. Никого... Или есть кто-то? Неужели она? Эля чуть приоткрыла губы и беззвучно позвала её.
- Где Ты? Не уходи...
Она всегда окликала её "на ты". Всегда... Окликала в своем золотистом небытии, которое согревало её, успокаивая, вливая силы... Это небытие было таким ласковым, таким уютным! Ей не хотелось возвращаться. Хотелось одного: чтобы вновь являлись из прозрачного золотистого марева полные света и цвета картины. Чтобы снова и снова её навещала та, безымянная, не назвавшая своего имени. Эля боялась окликнуть её НЕ ТАК. Она знала - ошибка не то, что обидит её и не то, что спугнет... просто что-то собьется. И она не появится снова. Ведь в имени скрыта сущность - то, что делает красное красным, душу - душой и отличает одну от другой в её неповторимой сути. Непознаваемой здесь, на земле, в юдоли печали. Да, теперь Эля знала это.
И когда появлялась она, та, чьего имени Эля не знала, все наполнялось смыслом. Смыслом и радостью. Даже то, что они почти не разговаривали друг с другом. Просто улыбались. И улыбчивая немота как бы соединяла обеих негласным и тайным уговором. Их согласие не нуждалось в словах - оно было ПО ТУ СТОРОНУ земного смысла.
Эле порой казалось, что они играют в игру. Смысл этой игры был в продвижении к свободе. И Эля водила, а свобода, скрывавшаяся за светящимся силуэтом, то открывалась ей, то пряталась от нее. Ее светлая гостья помогала найти путь к освобождению. Эля уже научилась радоваться ненужности слов. И знала, что если ей не дано что-то понять, значит, она к этому ещё не готова. ПОКА не готова. Но она будет двигаться дальше и, если нужно, поймет. Все поймет... Поэтому не задавала вопросов, не пыталась вызнать священное имя. Она не торопилась. И в этом блаженном состоянии покоя пребывала вот уж немало дней...
Она не ведала счета дням. Ее время вело отсчет от начала общения с той, что являлась к ней. И её ощущения можно было назвать блаженством. Земные прежние чувства Элю мало интересовали, она готова была совсем позабыть о них. Ей поведали о мире ином - он стоял на пороге, он готов был распахнуть перед нею дверь...
Об этом мире поведала ей незнакомка. Та, которая обходилась вовсе без имени. Ее настоящее имя звучало на ином языке.
Что-то стукнуло в отдалении. Чьи-то шаги. Ближе, ближе... Шаркнула дверь. Белое... белый халат.
- Слава Богу! Она очнулась, очнулась!
Снова шаги, ближе, ближе...
Нет, она не хотела к ним возвращаться! С ними так пусто. Темно. Бездыханно так... Нет!
Усилием мысли она призвала на помощь золотой теплый кокон. И он вновь благодатным покровом укутал её.
Заведующий отделением, лечащий врач, медсестры, медсестры... И серая тень в белом больничном халате, просочившаяся в реанимацию как будто сквозь стены...
- Что? Как она?
Тасины руки дрожат. Затравленный взгляд перебегает от одного врача к другому. Что скажут они, всезнающие? Пророки этих больничных стен... Пятьдесят семь дней пробыла она здесь - пятьдесят семь мертвых, выжженных болью дней, которые её дочь, Елена, провела в коме.
- Анастасия Сергеевна, наберитесь терпения. Это только начало, ей долго ещё выбираться. Но, кажется, мы идем на поправку!
- Вы... - голос дрожит. - Вы уверены?
- Сами знаете, уверенности тут быть не может. Я обязан, как врач, сомневаться. - Голос скуп и тверд. Голос зав отделением интенсивной терапии, а попросту реанимации, Бориса Ефимовича Покровского. - А вы, мой совет, поберегите себя. Вы же на призрак стали похожи, Анастасия Сергеевна! Ступайте, ступайте к себе. Машенька!
Он только слегка наклонил голову, а уж чистенькая, светленькая медсестра Маша увлекала Тасю за собой в крохотную угловую каморку. Обходя все писанные и неписанные правила, главврач разрешил ей ночевать здесь на полу, на матрасе. Она это право вымолила!
* * *
- Маленькая моя! Эльчик... - Тася даже боялась дотронуться до родного своего существа, боялась спугнуть возвращавшуюся к дочери жизнь. - Эленька, ты... - она запнулась. - Ты меня узнаешь?
- Ма-ма... - ресницы качнулись, на изжелта-сером обострившемся личике чиркнула тень улыбки.
- Господи! Милая моя! - Тася, охнув, укрыла лицо в ладонях.
Шел третий день, как её дочь вышла из комы. Третий день, как Тася пыталась заговорить с ней. И только к исходу третьего дня поняла, что дочь её узнает.
Пятьдесят семь и три - шестьдесят. За окнами лепетал май. Еще несмело, вполголоса - поздний ребенок неуступчивой долгой зимы. Первые числа первые почки... Шелест и зеленый шум - это все будет потом.
- Эленька, скоро сирень зацветет. Ты так любишь сирень! И ландыши... да?
Ровное чуть хрипловатое дыхание. Белый куколь бинов на голове. Неслышное тиканье капельницы...
- Эльчик, скажи... ты что-нибудь помнишь? Ты помнишь, что случилось с тобой... там, в Загорянке?
- Мама. Зачем ты... постриглась?
- А... не знаю. Думала - вот отрежу волосы, и все беды от нас как рукой отведет. Захотелось хоть что-то в себе переменить. Глупо, да?
- Нет.
Он помолчали. Собственно, примолкла Тася, Эля все время старательно укрывалась за плотным пологом тишины. Мать понимала, ей не хочется говорить. А вот ей, Тасе, так хотелось слушать и слушать родной слабый голос! Убеждаться снова и снова, что Элька жива, что её возвращение из небытия - не сон, не иллюзия, что ужас притих, свернувшись в ногах кровати, он больше не скалится, заставляя пятиться к самому краю. К краю провала... Он отступил во мрак.
Как ей хотелось выговориться, наговориться - без умолку, всласть, поверяя родному своему существу все передуманное, наболевшее... Как хотелось кинуться к ней на шею, обнять и молить... молить о прощении. Ведь это из-за нее, Таси Эля попала в такую жуткую переделку. Она знала, что дочка простит, но сама прощения не искала.
Знала, что душа её теперь сгублена, что со дна её подымается что-то страшное, темное, застилая даже память о прежних надеждах, вытравляя все, чем была она - Анастасия Сергеевна Мельникова, по мужу Корецкая. Да, её больше и не было! Была совсем другая какая-то женщина... И какая ж она теперь - этого Тася ещё не знала. И отчего-то тайком подумывала: может, Эля поможет ей разобраться в этом? Поможет разобраться с собой... Так Тася окончательно признавала над собой Элино старшинство.
Только бы Эля выкарабкалась! Только бы поднялась! Тасю не пугали ни последствия страшной черепно-мозговой травмы, ни осложнения, ни, быть может, годы предстоящей реабилитации, врачи и расходы - это все ерунда! С этим они справятся. И деньги она достанет. А Сеня - он станет лечить сестренку улыбками! Он вылечит её своим смехом. Она поможет сыну вновь научиться смеяться...
Пусть доченька поскорее окрепнет. А потом... потом она начнет действовать. Она должна искупить свою вину перед детьми. Она виновата, что не смогла стать стеной, не защитила. А раз так - пусть искупление будет страшным! Она уж не остановится на полпути... Она поломала детей, значит о своей душе нечего и думать. Пускай погибает - туда и дорога!
Появилась медсестра. Пора было менять капельницу.
- Борис Ефимович говорит: завтра, Эленька, в палату будем переезжать. В простую палату!
Машины глаза сияли. Это была и её победа. Ради Эли она перестроила свой график дежурств и дежурила сутки через сутки, а то и подряд без отдыха несколько дней. Уж очень зацепила её судьба маленькой пациентки. То, что выпало ей, детям не выпадает. Не должно выпадать!
Маша выходила, а Тася вытянула - глаза в глаза - свою девочку, повторяя шепотом: "Живи! Живи!" Доктора призвали профессора из клиники нейрохирургии имени Бурденко, и тот приезжал к ней не реже двух раз в неделю.
Это был берег жизни. Помощи. И надежды... И пока Тася с дочкой были здесь, среди милосердных - они в безопасности. Но там... там, за окнами раскинулся чудовищный материк. Иная планета, законов которой они не знали, потому что их просто не было! Там обитала нежить в людском обличье. А мир узнаваемый и привычный окончательно рухнул для них.
Смута, растерянность, страх мешались в Тасиной голове. Она до сих пор не могла понять: как случилось то, что случилось? Как сошлось, что её с детьми - шаг за шагом - гнали вон. Вон из жизни! Она ненавидела свои сны ведь именно с явления бабы Тони во сне все и началось. С этих её безуспешных поисков умершего деда, с попытки разыскать его могилу...
"Могилы, могилы... мои дети оказались на краю могилы - вот что из этого вышло, Тонечка, вот, что вышло! Ты знаешь об этом? Знала ты об опасности, которая подстерегала нас? И если да, то какое право имела толкнуть на этот путь? Подвергнуть опасности... И самое страшное то, что я не понимаю этого механизма, этой работы судьбы - за что? Почему? Ты ведь знаешь ответ! Так почему ж ты нам не поможешь из своей иной жизни... Ведь она есть - раз ты просишь меня, раз ты являешься мне, значит, ты жива! Почему ты не прогонишь этого жуткого зверя, который сидит возле меня - ночь напролет... И из пасти его вонючей капает слюна! А глаза - человечьи! Я, что, с ума схожу? Тоня, помоги мне, прогони зверя, у меня земля плывет под ногами... Земная кора дала трещину! Он сидит в моей каморке каждую ночь. И он настоящий, Тонечка, настоящий! Я знаю - это не призрак. От него несет псиной! Он коснулся меня один раз, когда уходил, боком своим поджарым, и я почувствовала, какая жесткая у него шерсть! Я уйду, уйду без страха, без сожаления - уйду туда, к тебе. Но что станут делать без меня мои дети? Не дай им пропасть!"
