Петр Краснов - Цареубийцы
– А сам-то что же?.. Жених!.. – с ласковой иронией сказал Порфирий.
– Не могу. Так посмотрит на меня, что язык прилипает к гортани. Боюсь – высмеет. И ее глаза!.. Не налюбуюсь на них и боюсь их…
– Боишься, а жениться хочешь… Как же потом-то будет?
– После легче будет.
– Что говорить… Похорошела Верочка, а кусается. От рук отбилась. Вот оно, домашнее-то воспитание на воле, без институтской дисциплины… Так хочешь, чтобы я – сватом?.. И сейчас?..
– Да, папа. Завтра я уезжаю в полк. Так хотелось бы знать…
– Бесприданница…
– Ну, дедушка ее не обидит. Да и у тебя что-то есть.
– А вдруг я возьму и тоже женюсь… Вот мои-то денежки и проплывут мимо тебя.
Отец и сын весело захохотали.
– Ведь не стар еще?.. А?.. Ни одного седого волоса. Чем не жених?.. А?..
– Совсем жених, папа… Так пойди и поговори.
– Ну, ладно… За успех ручаюсь. Но не потому, что отец, а по совести – лучшего жениха для Веры, как ты, и днем с огнем не сыскать.
Порфирий вдел рукава сюртука и, распахнутый – очень ему нравилась желтоватая чесучовая рубашка, – подрагивая крепкими мускулистыми ногами и позванивая прибитыми к каблукам шпорами, пошел на половину Веры.
– Барышня у себя? – спросил он горничную, вышедшую к нему в коридор.
– Она в спальне.
– Попроси ее в будуар…
Порфирий похаживал по мягкому ковру, поглядывал, как в двух зеркалах отражалась его коротенькая полная фигура то со спины, то с лица.
«На Леера похож! – подумал он самодовольно. – Если отпустить бороду, да, когда поседею, совсем буду как Леер. Вот заложу руку в карман и, как он, тихим ровным голосом начну: прошлый раз мы закончили оборудование базы, теперь посмотрим, как в соответствии с этим должны быть устроены операционные линии… Впрочем, у Леера это как-то ученее, мудренее выходило. А ведь и правда, я мог бы лекции читать. Мои академические работы признаны лучшими, отчет о кавалерийских маневрах на Висле с Сухотиным заслужил одобрения Обручева и Милютина. Я на дороге… А теперь еще война… И я, черт возьми, еду на войну. Это тоже не шутки. Это стаж для будущего. Теория, проверенная на опыте… Георгиевский темляк на сабле, а может быть… и беленький крестик!.. Всякое бывает… А там, если повезет, и в генералы!.. Как это в «Горе от ума»-то?.. «А там – зачем откладывать бы дальше, – речь завести о генеральше!» Однако Вера меня выдерживает. А может быть, догадалась, почему я так официально… Прихорашивается… Все-таки смотрины… будущий тестюшка… Хе-хе-хе!.. А вот… Наконец…»
Вера вышла, как всегда ходила она дома, – в строгом закрытом темно-синем платье, в корсете. Круглые пуговки блузки были застегнуты сзади наглухо, узким мыском лиф спускался за талию и незаметно переходил в суконную юбку. Буфы на рукавах и турнюр были умеренны. Вера напомнила Порфирию французскую артистку, виденную им в Михайловском театре. Прическа Веры была небрежна – слишком густы и непокорны были пушистые пепельные волосы. Прическа эта очень шла Вере.
«Хороша… – подумал Порфирий, – мой оболтус понимает толк в женщинах. Мимишка его научила… И есть в ней нечто духовное, величественное… Ей губернаторшей быть. Вся губерния была бы у ее ног. Девчонка – а совсем Екатерина II…»
– Вера, я к тебе по серьезному делу.
– Садитесь, дядя, я вас слушаю, – показывая на кресло и устало опускаясь в другое, сказала Вера.
Порфирий продолжал ходить по комнате. Зеркала отражали его.
– Видишь ли, Вера… – Последовало долгое молчание.
Вера смотрела на Порфирия.
– Тебе нравятся мои сапоги?.. Это наша походная форма.
– Простите, дядя, вы мне напомнили картинку в сказке Перро – «Кот в сапогах».
– Кот в сапогах?.. – Порфирий принужденно засмеялся и остановился против зеркала, спиною к Вере. Зеркало отразило румяное, круглое лицо, темные усы и баки, напомаженные и приглаженные на висках волосы торчали кверху, совсем как кошачьи уши… Небольшой нос, веселые, жизнерадостные круглые глаза – действительно кот, сытый, лавочный, холеный кот. И брюшко в чесучовой рубашке – как белая кошачья грудка… Кот в сапогах…
Порфирий застегнулся.
– А едкая ты, Вера.
– Простите, дядя. Я это с любовью.
– Охотно верю, и я к тебе с любовью. Так вот… Коротко и прямо. По-военному, по-солдатски… Я к тебе сватом. Ты – товар, я купец. Мой Афанасий просит твоей руки и сердца.
– Но, дядя… Мы же как брат и сестра… Мы родня.
– Какая там родня!.. Седьмая вода на киселе… Разгильдяевская кровь в тебе только с материнской стороны, да и то по бабушке. Отец – Ишимский, мать – Тихменева, и только мать твоей матери двоюродная сестра моего отца. Тут и не досчитаешься, где эта самая-то родня придется.
– Мы росли вместе, и я так привыкла смотреть на Афанасия как на брата.
– Росли вместе, потому что… Да ты сама знаешь. Твой отец, капитан конной армии Ишимский, доблестно сражался в Севастопольскую кампанию под командой моего отца, был тяжело ранен, выручая его со своей батареей. Это не забывается. Он женился в доме. Я все это отлично помню, и, когда твой отец скончался, а потом умерла и твоя мать, ты осталась круглой сиротой и зажила в нашем доме со всеми нами как наша родня. Но ты отнюдь не сестра и даже не кузина Афанасия.
– И все-таки я никак не могу себя представить женою Афанасия.
– И представлять не надо – надо стать. Афанасий едет на войну. Он хочет перед отъездом получить твое слово. Поверь мне, получив твое слово, он будет героем и, если Бог даст, целым и невредимым вернется домой, ты дашь ему то счастье, какого он вполне заслуживает.
– Простите меня, дядя, но я не могу дать такое слово.
– Почему?.. Что он? Урод?.. Обезьяна какая-то?..
– Нет, конечно, не урод и не обезьяна… «Красавчик» – с детства это слышу. А все-таки – не могу.
– Почему?.. Ну, хорошо… Я понимаю. Ты умная, Вера… Мой Афанасий умом и талантами не блещет, он не в меня, а в мать пошел… Но он такая прямота, такая честность, такой рубаха-парень… Как он будет любить тебя и холить…
– Дядя… Все равно я не могу полюбить его.
– Еще раз спрошу – почему?
– Вы помните, дядя… Петергоф и соревнование выездами.
– А… Так, так, так… Белый пудель, – совсем по-кошачьи фыркнул Порфирий. – Ф-фу-у!.. Какая глупость! Но, милая моя, ты девушка, тебе девятнадцать лет, и тебе рано это знать. Но это всегда так бывает. Афанасию двадцать три года. Он сангвиник, он молодчик, что же ему?.. Фу-ух, какие ты глупости говоришь, хоть и умная девушка… Нет, ты не думай об этом… Не думай и не думай… Посоветуйся с нашей милой графинюшкой. Ей-богу, не потому, что отец, а но совести – такого жениха не найти… И пожалей его.
Порфирий подошел к сидевшей в кресле Вере и взял ее за плечи. Вера вывернулась из его рук и встала.
– Нет, дядя, благодарю за честь. Прошу не обижаться. Но… просто – не могу…
– Да что, у тебя есть кто-нибудь на примете?..
– Никого у меня нет – вы сами это отлично знаете. Кто у нас бывает?.. Где я бываю?.. Но за Афанасия я не могу выйти… Я просто не люблю его.
– Стерпится – слюбится.
– Таким путем ни ему счастья не дам, ни себе не получу.
– Что же сказать ему?.. Ты хотя бы обнадежила его…
– Дядя… В Малороссии, кажется, арбуз или тыкву в таком случае посылают.
– Ты еще можешь шутить!.. Ты отчаяние вместо надежды даешь человеку, идущему на войну.
– Что же я могу поделать? Я чувствую – что не люблю и никогда не полюблю Афанасия! – со слезами в голосе выкрикнула Вера. – Я никого никогда не полюблю. Я останусь старою девою. Но только умоляю – не мучайте, не мучайте меня. Я никому не мешаю. Я пойду… в народ. Но я не могу, не могу и не могу!..
Вера выбежала из будуара.
Порфирий постоял несколько мгновений в комнате, ожидая, не вернется ли Вера.
– Странная девушка, – сказал он. – С идеями!.. – И пошел к Афанасию.
Он застал сына в кабинете в том же кресле, в той же позе.
– Ну что? – спросил Афанасий.
– Погоди, Афанасий… Нет, рано еще. Она совсем еще девочка. Ей в куклы играть, а не замуж выходить. Не созрела еще. Переходный, самый капризный возраст. Помнишь, как в Петергофе с этим дурацким матросом…
– Отказала? – вставая, спросил Афанасий и побледнел.
– Н-нет… Она не отказала… Но, мой милый Афанасий, надо нам раньше вернуться с войны, а тогда уже думать о свадьбе.
– Хорошо, папа… Я вернусь с войны героем или вовсе не вернусь.
XVI
Война!.. Война!.. Она висела в воздухе! Казалось, эта страшное слово звучало в великопостном перезвоне колоколов, слышалось в чириканье воробьев.
В Пассаже, на Невском, в галерее восковых фигур были выставлены турецкие зверства: были изображены из воска болгары, привязанные к деревьям, под ними горели костры. Фольговые огоньки костров блистали, восковые ноги болгар обуглены, на лицах – нестерпимая мука. Зрители стояли у столбиков с малиновыми шнурами, вздыхали и говорили шепотом. У двери висела кружка «для добровольцев в Сербии». Сыпались в нее медные пятаки и трешницы, серебряные двугривенные и пятиалтынные.