Николай Иовлев - Художник - шприц
Вот она, дверь аптеки. Белая, с блестящей фальшивым никелем ручкой. Навесной замок. Насмешка, семечки для фомки. Внутренний - это серьезно. Скрип, скрежет, хруст, удар - дверь настежь. Если эта берлога подключена к ментовской сигнализации - нам хана. Можно сразу ложиться в морг, он тут неподалеку. На карту поставлена свобода. Балда включает свет.
В шкафу - литровые бутылки с широкими коричневыми пробками. Спирт. К черту и к дьяволу. Гладкий зеркальный бокс с иголками и шприцами. Годится. В сумку. Колеса. Ящики колес. Соняки. Барбитура. Дерьмо, но все равно пойдет. Лучшие - в сумку. Где стекло? где? ну, где?! вон где - в сейфе. Вылаэьте, приехали. Господи, какими же нужно быть кретинами, чтобы думать, будто лекарство спецучета будет храниться где-нибудь, кроме сейфа! Балда, переворошивший уже все шкафы и ящики, вперился в этот тяжелый железный сундук. Он тоже понял.
- Ключ! Ищи ключ! Его должны прятать тут!
Операция КЛЮЧ. Быстро. Быстрей же! Где еще?
Вот он, предмет со ступенчатыми бородками по обе стороны стержня. Он был завернут в бумажку, стянутую аптекарской резинкой. Это, вероятно, запасной ключ. Да какая разница! Главное, что интуиция подсказала мне его точное местонахождение, и я указал пальцем на игрушечный глиняный кувшинчик, приткнутый на цветочной полочке между кофейно-шершавыми горшками.
Балда проворачивает ключ в скважине. Сочный щелчок. Тяжелая толстая дверца отворена. Есть! Марафет, пром - конволютами! Сколько тут? До черта! Балда выгребает клад в сумку. Невыносимо хочется вдолбиться, но самое важное сейчас - уйти чисто. Возможно, здание уже оцеплено оперативниками. Одну упаковку я заталкиваю в карман. Прежде чем на меня нацепят наручники, успею раскусить стекло и вылакать несколько кубов...
Итак, мы - внезапно посчастливевшие владельцы ста восьмидесяти прозрачных стекляшек. Это - помимо сотни ампул морфина и двадцати прома, отданных Салату за долги. Жирновато, конечно. Салат впаяет каждую ампулку по сороковнику, но не торговать же самим. Не знаю, надолго ли хватит, но до сезона должны дотянуть. Можно разбавлять колесами, их - гора.
Балда умчал куда-то после утреннего моциона, не помню даже куда. Но точно знаю - не к домашним. Кажется, они уже - кошмарное прошлое Геннадия Александровича. Как и доблестный труд на консервном заводе.
Я только что подсластил существование доппайком в три кубика и по обыкновению возлежу на своем топчане. Струйка алкалоидов, выдуваемая из легких, взлетает к потолку и, растворившись в воздухе, сливается с миром. В открытую форточку врывается шум жизни: детские крики. подвывание бегущих по трассе - там, за домами, машин, птичьи возгласы...
В черепной коробке - сладостные поэтические мечтания, душа горяча, как жаровня, а ум холоден, как мороженое. И - сплошные мозговые озарения. И диван кажется не ночлежным тюфячком, а царской периной, и комната - не гробом, а шкатулкой, и мыслить хочется не о наглости тараканов, прибегающих поживиться из-за стены, а о чем-нибудь грандиозно-ошеломительном, в космовселенском размахе...
Если верить Овидию, самые сладкие сны посещают мозг на рассвете - к этому времени душа освобождается от гнета пищеварения.
Право слово, не видать мне сегодня сладких снов - ни на рассвете, ни после: я так обожрался жареным мясом, что мой усохший, омертвелый желудок одолеет эту гранд-порцию не раньше, чем через неделю...
Мы с Балдой гостим у нашего давнего приятеля Паши Чайкина по кличке Чайник. Иногда его обзывают еще и самоваром, на что Паша добродушно отвечает: "Спасибо, что хоть не унитаз".
Чайник - рыхлый, перекормленный парниша, повар в пансионате, такой же, как мы, охотник за удовольствиями. Не отвергает движку, но предпочитает хорошенько бухнуть и выкурить добрую мостыру плана. На лето ему выделяют полдома в спецзакутке с люксовскими апартаментами.
Мы с Генахой втерлись свежей ханкой. Чайник пыхнул. Торчим на веранде, отгороженной от мира живой, подрагивающей на ветру стеной буйного, напористого вьюна, развалясь в скрипучих шезлонгах. Сладчайшая истома. Таска - не то, что у чернухи. И даже говорить - лень...
С поревом дела кислые. Наркоте объявлена война - блюстители нравственности очухались, признали: да, есть в нашем обществе извращенцы. И это в то время, как туалеты кабаков пропитаны духаном, и любой школьник знает об опиатах и прочей наркоте больше, чем "специалист". И тут же варварский клич: НАРКОМАНЫ - НЕОПИСУЕМЫЕ АНТИЧЕЛОВЕКИ! БЕЙ ИХ!!! Поздно, товарищи офицера: девственница родила. Спешно вытравливают плантации мака и конопли, старух заставляют выпалывать с приусадебных участков маковые посадки и сжигать душистые конопляные кущи. То ли дело было раньше: придешь к какой-нибудь старой ящерке, наплетешь ерунды о заготовках к лабораторным работам в институте кардиологии, обкоцаешь налитые чудотворным снадобьем нежно-зеленые маковые коробочки, соберешь урожай - и прешься неделю. В придачу, уходя, срубишь конопляное дерево. Бабка все равно не врубается, для чего оно может сгодиться: если мак хоть в стряпню годится, то конопля на огороде - паразит, только тень отбрасывает.
Стражники борются с верхушкой айсберга, а наркота торчит себе потихоньку. В лесах - потайные делянки, по городам - черные биржи. Получишь любое зелье, сколько угодно - были б деньги. Торгуют спекулянты, приторговывают медики. Госцена прома - три копейки ампула, фентанила двенадцать, марафета - семнадцать копеек, я отлетают по двадцать-тридцать рублей, и это еще сильно по-божески. Лохам впаривают и за полста.
На востоке погасшей отчизны "стреляют пески" - заготовители, поставщики, перекупщики развлекаются перестрелками с милицией.
И если без мака великая держава как-нибудь проживет - пожалуйста, с бубликов исчезло точечное покрытие, то без конопли никак нельзя. Из нее делают пеньку. Не переходить же на импортные поставки за драгоценную валюту еще и такого хлама. И вот госпосевы охраняют сторожа. Шизня просто отменная. Отряд неробких боевиков - вооруженный, моторизованный, огромный совершает набег на поле сразу в нескольких местах, и охранник, навалив в штаны и стуча зубами, ховается в укромной норе, позабыв о ружьище. Зато уж наркота охраняет свои плантации пуще зеницы ока. Не приблизишься и на пушечный выстрел.
Впрочем, трава - баловство. Захотел - курнул, захотел - бросил. Зависимость терпимая. Не то, что у ширева...
Наконец-то - сезон. Сегодня поутру сняли урожай в палисаднике под окнами обкомовского спецдомика. Так себе домишко, для разной шалупени вроде инструкторов и замзавов, хоть и люксовский. Настоящие китяры нежатся за спецзаборами. Зато цветов в палисаднике - полное ботаническое изобилие. И вызревших маков - выше крыши. В прошлом году сами с Балдой сеяли.
Осоловевший от сытости и удовольствия Геннадий Александрович с хрустом потягивается и, задрав свои длинные ножищи, унизанные дотлевающими туфлями неизвестного цвета, опускает их на стол.
Терпеть не могу, когда кладут ноги на стол, хотя американцы и утверждают, что это помогает отдыху головы. Однако, уверен: никто не может отнять у американцев это право - класть ноги на стол, если это им по душе. Но и американцы не имеют никакого права класть ноги на чужой стол...
Послушай-ка, братец, что за тягомотину ты разводишь? Завянь! Не маразмируй. Отвлекись. О чем врет Чайник? Балда все прихохатывает - должно быть, занимательно. Нет, все. Конец байке.
- Так чего, может, хлопнешь со мной? Пару капель? - Чайник наполняет вторую рюмку. Водка отбрасывает на стол прозрачно-медузную тень. Балда снимает со стола ноги, проявляя тем самым уважение к собеседнику, но пить отказывается.
- Во мне столько ханки сидит, а ты меня на водку насаживаешь.
- Ну, как знаешь. Юрчик, ты, конечно, тоже не будешь? Ну, ваше здоровье. За то, чтобы у наших детей были богатые родители.
Гогот. Мужской. Солдафонский. Раскатисто-наглый.
- Пашка, ты, что ли?
За перегородкой из крупно-пустых деревянных квадратов-рам, оплетенной, обросшей вьющейся зеленью, на веранде другой половины домика - тоже пирушка. Звенит стекло стаканов, взвинчивается тон разговора, все сильнее прихрамывает культура речи, потесняемая матерными выкриками. На той стороне веранды, за живой изгородью, гуляют мусор'а Командир горГАИ и, должно быть, его фавориты - Чайник их не знает. Начинали они в спецкомнатах, оберегая честь мундира, но, залив шары и утопив в вине чувство бдительности, выперлись на свежий воздух.
- Пашка, ты или нет?
Это - начальник автоинспекции. Известный в городе персонаж. Брюхастый, малиновощекий, золотозубый мужлан. Однажды этот хранитель порядка на дорогах, выписывая в пьяном безобразии кренделя на собственной "Волге", врубился в столб, завалил его и отнял электроэнергию у целого микрорайона.
- А, Пашк, ты?
- Я, - сдается Чайник, кривя губы.
- Ну - живем! Давай, Пашуня, сваргань нам чего-нибудь, какое-нибудь люля-кебаб. И баб - отдельно! Бу-га-га-ха-ха!!!
