Михаил Салтыков-Щедрин - В больнице для умалишенных

- Il n'y a rien d'aussi efficace pour restaurer les forces, comme un bon petit verre de cognac pris a jeun! Apres une nuit de bamboche - c'est presque miraculeux! {Нет ничего столь действительного для восстановления сил, как рюмочка коньяку натощак! После ночного кутежа это почти чудотворно!} - ораторствовал один из Ваней в одном углу комнаты.

- А я так, признаюсь, всему на свете предпочитаю рюмку доброго, забористого абсента! - возражал тут же другой Ваня.

- Что абсент имеет свои достоинства, и притом очень фундаментальные, этого я никогда не отрицал и не буду отрицать. Но для того, чтобы реставрировать силы, и притом натощак, - je vous demande pardon, mon cher, mais il n'y a que le cognac pour operer ce miracle {прошу прощения, дорогой, но только коньяк может произвести эте чудо!}. Поэтому у меня так заведено: как только я просыпаюсь - чтобы коньяк был уж на столе! И при этом маленький кусочек сахару - непррременно!

- Да, уж если коньяк, то маленький кусочек сахару - это conditio sine qua non! {непременное условие.} И при этом немножко цедры... un soupcon! {крошечку!} Но я все-таки утверждаю, что натощак и абсент... parlez-moi de ca! {прекрасно!}

В другом углу шел спор о кобыле "Джальма", недавно выведенной в цирке.

- Нет, ты меня извини, это не лошадь! Да ты взгляни на нее! всмотрись, ведь у нее зад шилом!

- Ну, нет! "Шилом" - c'est trop dire! {это слишком!} Что у нее зад не образцовый - это так; но зато ноги! c'est une divinite! {это божество!} Ведь это сталь, mon cher! ведь тут каждая жилка говорит! Это копыто! эта щетка!

- Не спорю, копыто настоящее... ну, и нога... Есть огонек, есть игра... il n'y a rien a dire! {тут ничего не скажешь.} Но зад! этот зад! И притом... у кобылы? Mais je vous demande un peu si c'est permis! {Скажите на милость, допустимо ли это!}

В третьем углу:

- Ну, хочешь пари - сто рублей! Хочешь пари, что я сейчас же туда еду и за пятьдесят рублей получу!

- Меньше полутораста - ни-ни!

- Послушай! кому же ты, наконец, это говоришь! А я тебе повторяю: хочешь на пари сто рублей! Из них я пятьдесят отдаю по принадлежности и представляю ясные доказательства выигрыша, на остальные пятьдесят - дюжину! Подснежников! да уверь же хоть ты наконец этого наивного человека!

В четвертом углу:

- Покуда не будет ангажирована Эмма - я в цирк ни ногой! En voila une femme - quelle croupe! {Вот женщина - какой круп!} A то, помилуй, двухголового соловья выписывают! Ну, черта ли мне в нем, спрашиваю я вас!

- А я так, право, не знаю: как будто только и света в окне, что Эмма! По-моему, Пальмира была лучше... au moins, elle avait des cuisses, celle-la! {по крайней мере, у ней были такие ляжки!} A то что ж! круп да круп - и ничего больше!

- Ты потому так говоришь, что ты только любитель, а не знаток, mon cher! Настоящий знаток что ценит в женщине? - он ценит посадку и устой! Главное, чтоб устой был хорош: широкий, крепкий, как вылитый! А то нашел: "les cuisses"! Ну что такое твоя Пальмира? Разве это наездница! разве это настоящая наездница?

- Однако ж и в то время бывали знатоки, которые...

- Какие тогда были знатоки? Настоящий, заправский знаток народился только теперь, а тогда были amateurs de cuisses {любители ляжек.} - и больше ничего. Laissez-moi en paix avec vos "cuisses", mon cher! C'est pitoyable! {Оставьте меня в покое с вашими "ляжками", мой милый! Вы достойны сожаления!}

По временам Вани обращались ко мне, называя меня "cher intrus" или "aimable provincial" {"милый пролаза", "любезный провинциал",}, я отшучивался, как мог, лежа в дыму, чувствуя, как немеют мои бока, но совершенно гордый сознанием, что столько добрых малых так добры, что и меня включают в число добрых малых...

Пролежав таким образом до семи часов, я выпил множество рюмок, наглотался всякого сырья и съел из настоящей пищи только отбивную котлетку, принесенную от кухмистера Саламатова, тут же, через двор. Котлетка лежала на захватанной пальцами, отпотевшей от холоду тарелке и плавала в бульоне, покрытом кружками застывшего жира. При этом я вытирал себе губы салфеткой, которою, наверно, вытиралось не меньше трех-четырех поколений корнетов.

В семь часов - в цирк.

Что было в цирке и после цирка - я не помню. Помню только, что я снимал шубу и опять надевал, потом вновь снимал и вновь надевал...

На другой день, едва успел я ощутить страстную потребность хватить рюмку коньяку, как уже в двери моего номера стучался "молодец" из лавки и от имени Вани извещал, что "господа" собрались.

На третий и на четвертый день то же. На пятый я спохватился и велел сказать, что не приду. На столе у меня лежали газеты за четыре дня и письмо от Менандра. "Амедей отказался! Я еду в Испанию узнать, что и как. Мартос, Фигверас, - Кастелляр - какое сцепление! Вопрос: что скажет Олоцага? Надеюсь, что в мое отсутствие ты твердо выскажешься за едиУйую и нераздельную республику, если, впрочем, не предпочитаешь ей республику федеральную. Прощай; спешу в Мадрид!

Амедей отказался! О, превратность судеб! О, тщета величия! И все это случилось в те четыре дня, которые я провел в закусочной!

Но всякое явление имеет и худую и хорошую сторону. Жаль Амедея - слова нет, но сколько передовых статей можно нашгсать по его поводу - этого ни в сказках сказать, ни пером описать! Таков закон судеб: валится сильный мира а бедному человеку, смотришь, что-нибудь да и выпало! Сейчас же бегу к Мелье, и завтра же, с божьего помощью, настрочу статью. В этой статье будет огненными чертами изображено: "с одной стороны, должно сознаться, что отказ Амедея был новою неожиданностью в ряду бесчисленных неожиданностей, которыми изобилует современная история; но с другой стороны, нельзя не признаться, что ежели взглянуть на дело пристальнее, то окажется, что отказ этот подготовлялся издалека и мог казаться неожиданностью лишь для тех, которые слишком поверхностно смотрят на неизбежный ход исторических событий. Все связано в этом мире"...

Но в ту минуту, как я, надевая калоши, распланировывал мою будущую статью, вошел Ваня. Он был видимо взволнован и даже слегка рассержен.

- Вы, дядя, может быть, пренебрегаете нашим обществом? - сухо спросил он, глядя на меня в упор. - У вас, может быть, есть более умные занятия?.. ведь вы, кажется, ученый, mon oncle... n'est-ce pas? {дядюшка... не правда ли?}

- Нисколько, мой друг! Я сейчас... я только вот хотел... можно ли так истолковывать мои действия! Кстати: ты знаешь, конечно, что Амедей отказался!

- Какой еще Амедей! Que me dites-vous la! {Что вы говорите!}

- Амедей, испанский король, мой друг. Он отказался, и я хочу...

- То есть, вы хотите сказать, что теперь вас занимает Амедей... Согласитесь, однако ж, что это только отговорка, дядя! И притом, отговорка совсем неловкая, потому что кому же, наконец, не известно, что в Испании Isabeau, a совсем не Амедей!

- Христос с тобой, душа моя! Isabeau давным-давно...

- Treve de mistiiications, mon oncle! {Бросьте мистификации, дядюшка!} Вы не с ребенком говорите. Я спрашиваю вас совершенно серьезное хотите ли вы провести день с нами, как вчера, и третьего дня? Ежели хотите, то надевайте шубу, и идем; ежели же не хотите, те я жду объяснения, что именно заставляет вас выказывать такое пренебрежение к нам?

- Но клянусь же, друг мой... право, я с удовольствием. Я хотел только узнать, как это Амедей... после двухлетнего, почти блестящего...

- En bien, vous nous raconterez tout cela chez nous {Хорошо, вы нам расскажете все это у нас.}, в нашей закусочной. Я знаю, что вы "ученый", mon oncle, и уже рассказал это всем. Послушайте! ведь если Амедей уж отказался j'espere que c'est une raison de plus pour ne pas s'en inquieter! {надеюсь, это еще одна причина, чтобы не беспокоиться о нем.}

Затем он пошел вперед, а я последовал за ним.

В этот день я рассказывал Ваням об Амедее. Что он был добрый, что он полюбил новое отечество совершенно так, как будто оно было старое, и что теперь ему предстоит полюбить старое отечество совершенно так, как будто оно новое. Потом, я в кратких словах упомянул о Дон-Карлосе, об Изабелле и матери ее Христине, о непреоборимо преданном Марфори, о герцоге Монпансьерском и в заключение выразил надежду, что гидра будет подавлена и Марфори восторжествует.

- Ну-с, а теперь ложитесь, mon oncle! Подснежников уступает вам свой диван! Vous serez notre president! {Вы будете нашим председателем!}

Недоразумение на этот раз улеглось, но черная кошка уже пробежала между нами. Я сделал очень важную ошибку, высказав разом столько познаний по части испанской истории, потому что с тех пор меня уже не называли иначе как "профессором" и "ученым". И как мне показалось, названия эти были употребляемы не в прямом смысле, а в ироническом.

Дни проходили за днями, требуя новых и новых компромиссов. Я все посещал закусочную и с невероятною быстротой устремлялся в бездну. Я давно забыл об Амедее и помнил только одно: что мне предстоит выпить в день от двадцати до тридцати рюмок коньяку и заесть их котлеткой от Саламатова.

Наконец, в одно прекрасное утро, я имел удовольствие услышать, как меня в глаза назвали нигилистом.

- Любезнейший нигилист! Правда ли, что вы статеечки пописываете? бесцеремонно обратился ко мне Ваня Поскребышев.

Это было тем более обидно, что Поскребышев был простой феидрих, который просто-напросто думал, что "нигилист" значит "мормон" или что-нибудь в этом роде. На этот раз я счел долгом даже протестовать, но-о, ужас! - по мере того как я приводил это намерение в исполнение, мой протест, незаметно для меня самого, постепенно превращался в самое заискивающее ласкательство! Это до того поощрило моих новых друзей, что один из них тут же потихоньку насыпал мне в рюмку пеплу от сигары.