Владислав Титов - Ковыль - трава степная
- Довольно, Ваня, - тихо сказала мать. - Всем в ту пору трудно жилось. Что было, то прошло. Дай бог их детям долга полегче.
- Долю... - задумчиво повторил Иван Ильич. - И не бор ее дает, а мы сами создаем. Только человеку иной раз не под силу... Я что хочу? Я хочу, понимашь, чтоб он правильно понял меня. Не враг я ему. И не был им никогда. Уважать себя, любить я не прошу. Да это и не делается по просьбам. Одно, Евген, понять прошу - не подлец я. Так наша жизнь сложилась. Невмоготу так мне... когда самый дорогой на свете человек, выстраданный всей жизнью... не признает. А почему? Скажи: почему, Евген? Скажи, сын, за что ты так?
Кудряшов молчал. Нечего ему было сказать отцу. Странный переворот произошел в его душе за время этого сбивчивого рассказа Ивана Ильича. Не было неприязни, она вдруг ушла, растворилась, но ее место не заняло ни уважение, ни хотя бы сострадание. Осталась странная пустота, которую он пытался чем-то заполнить, и мучился оттого, что не знал чем. Евгений искал в себе хоть капельку сыновних чувств к этому человеку и не находил их. Иногда во время исповеди Ивана Ильича сын ловил себя на том, что жалеет его. Он пыталеч ухватиться за эту жалость, оставить ее в своем сердце, как искорку для разжигания уважения к отцу, сострадания к его честной и трудной жизни. Но тщетно. Эта жалость была какой-то безразличной, неконкретной, как жалость вообще к страданиям чужого, незнакомого человека. И вся эта история, рассказываемая отцом, воспринималась как чья-то чужая, не касающаяся его, Евгения Кудряшова.
- Иван Ильич, поймите меня. Поймите мою безотцовщину. Поймите вы, мой отец. Сколько разных кличек, сколько обид было в моем детстве! Да что там обид... Мама вог сидит, как лунь ведь побелела.
- Война, Женя, война была... Кончилась-то она в сорок пятом, а в судьбах наших и по сей день, проклятая, гранатами рвется. Вот и нас, всех троих, осколками задела. И кто тут прав, кто виноват, вряд ли разобраться. Слишком все эю сложно и запутанно.
Евгений попробовал представить, как бы он подошел к отцу, обнял его и сказал это простое и очень трудное для нею слово "папа". Он почувствовал, что не сможет сделать этого. "Меня бы не хватило на такую любовь, как у него, - дум-ы в то же время Евгений. - А "-то, глупец, хорохорился, презирал... А по какому праву? На колени надо перед ним".
Он украдкой внимательно посмотрел на отца и опять с удивлением отметил, что профиль его подбородка, слегка выпяченный вперед, был точь-в-точь таким, как у него: "Наверное, и в характере у нас есть что-то общее". Евгений внопь мучительно выискивал в своей душе хоть маленький намек на родственные чувства к отиу и с горькой откровенностью признавался сам себе - их не было.
- Винить некого, Ваня! - строго сказала Екатерина Ивановна. - Я одна во всем виновата. Одна я. Ты прости мен и, Женюшка.
Кудряшов встал и подошел к матери.
- Я не судья вам, мама. У меня нет на это никакого права. Я сам виноват. И мешать вам не буду. Дня три поживу и уеду. Кажется, я начинаю кое-что понимать в жизни. Спасибо вам.
- Зачем же, понимать, мать обижать? - сказал Иван Ильич. - Живи, отдыхай сколько нужно. Ты же домой приехал... Ну, неполадки если какие семейные у тебя случились... Надо посоветоваться, подумать. Не чужие ж здесь...
- Вот, вот! - радостно подхватила магь. - Сообча, всеми... Может, у вас с Наташей все и уладится. Молодые... Дите у вас... Чего вам делить? Зарабатываете хорошо, люди вас уважают, только и жить в мире да согласии. Отбей телеграмму, пущай приезжают.
- Нет, мама, не приедет она. Гордость ей не позволит. Давайте выпьем. Гостей прогнали, сами будем... Уж не знаю что: праздновать или... Нехорошо как-то получилось. Нескладная встреча вышла.
- Иногда в жизни получается не так, как хочешь, - вздохнул Иван Ильич. - А встречу... встречу положено праздновать. Тем более нашу. За двадцать с лишним лет сыч впервые выслушал отца. Первая беседа... Впервые мы с тобой вот так... за одним столом, под одной крышей. И не враги вроде, и не друзья.
Спокойный тон разговора обрадовал Екатерину Ивановну. Она не надеялась на примирение отца и сына. Единственное, на что рассчитывала и чего добивалась, - это не дать разгореться страстям, а если они разгорятся, то хотя бы удержать их в стенах дома и не допустить, чтобы их разногласия стали поводом для пересудов всего села.
Разлад в семье сына больно ранил ее. Еще не совсем осознанно, но она чувствовала и свою вину в нем. Обвинить в разладе Наташу, жену Евгения, ей и в голову не приходило. И не потому, что она плохо думала о сыне. Нет, она считала "го порядочным человеком. Было что-то другое, что уходило корнями в ее жизнь и, как на камни, натыкалось на какие-то ее ошибки - большие, непоправимые. И первопричиной сы-иовних бед она считала эти ошибки.
- Выпьем, Иван Ильич? И ты с нами, мама! - сказал Кудряшов и поднял стакан.
- Я с радостью, сынок! Уж не знаю, с какой радостью! Только бы все по-доброму,, по-хорошему.
За окном совсем стемнело. Над столом медленно качалась лампа, и вслед за ней качались тени: и взлохмаченная голона Ивана Ильича, и седая головка Екатерины Ивановны, и печь, и потолок - вся изба. Когда кто-нибудь начинал говорить, тени замирали, будто ожидая, что все сейчас встанет на свои места, все уладится и тогда можно будет облегченно вздохнуть и успокоиться.
С улицы по-прежнему доносился шум, смех, песни: бренькала балалайка, задорно, как молодой жеребчик, взвизгивала гармонь. Там был иной мир. Его звуки, залетая в избу, как-то смущенно никли, зависали в воздухе, где-то между людьми и вещами.
Они все трое чокнулись и выпили. Кудряшов поднялся из-за стола и прошелся по избе. От выпитой за день водки шумело в голове, но пьян он не был. Старые ходики показывали десять часов. "Людочка уже спит, - подумал Евгений. - А что делает она? - И тут же отмахнулся: - Какое мне дело!"
- Пошел бы погулял, сынок, - ласково предложила мать.
- Да, я пойду, - поспешно согласился Евгений. - Пойду развеюсь... Постели мне на сеновале.
Кудряшов вышел на улицу и, вздохнув полной грудью, остановился. Черная аспидная ночь была густо усыпана звездами. Млечный Путь, как белый след гигантской армады самолетов, разрезал надвое небо. Над краем села, накренив к земле ручку ковша, ярко горела Большая Медведица. Словно застывшие в пути возы, жались друг к другу серые крыши изб. Призрачным светом светились кое-где окна. Они то гасли, то вновь вспыхивали, но уже в других избах, и Евгений машинально отмечал про себя: вон с тем погасшим огоньком, перекрестив рот, отошла ко сну престарелая Лукерья, а в Аксиньиной избе зажегся свет, наверное, оттого, что разревелся Мишатка или Валька, которых у нее и не счесть сколько. На лужайке, метрах в ста от дома, пели песни. Ломкий бас старательно выводил:
Ох девчата вы девчата, Сами себя губите. Вы почаще к нам ходите, Помилее будете!
На него задорно наскочил звонкий девичий голос:
Мой миленок как теленок, Только не бодается. Проводить меня боится, Даже не пытается!
Евгений шагнул было к поющим, во передумал и свернул в степь. Из соседнего двора лениво тявкнула собака, от дома напротив откликнулась другая, а потом обе разом смолкли. Он шел по Колькиному огороду. Картофельная ботва доставала ему до колен и мягко касалась их, словно гладила. Неожиданно натолкнулся на стену высоких, в рост, подсолнухов. Пригнулся и, раздвигая в стороны жесткие стебли, пошел напрямик.
"Мой миленок как теленок! Теленок, теленок, теленок..." - звенело у него в ушах. Голос был похож на голос Наташки, жены. И это слово "теленок", которое она когда-то говорила ласково и нежно, сейчас вдруг взбудоражило его непонятным волнением.
Тяжело дыша, Евгений вышел из подсолнухов и очутился в степи. Звуки села сюда не долетали, и темный бездонный простор дохнул на него влажной свежестью, тишиной и поки-ем. Кудряшов почувствовал себя легко и свободно, будто только что вышел на волю после долгого и мучительного за-точения.
За голой полоской солончаков был луг. Цветастый, густо заросший степным разнотравьем. Цветов он не видел, но чувствовал по запаху, что здесь их очень много. Над Заячьим болотом сонно пропищала чайка. Евгений прислушался: крик не повторился. Он прошел к лугу, медленно опустился на землю и, раскинув руки, лег на спину. Закурил, отыскал свою звезду, потом Наташкину и задумался. Звезды были рядом, почти касались друг друга. Они выбрали эти звезды давно, в первый месяц своей супружеской жизни, когда приезжали в отпуск к матери. Наташка сказала тогда: "Пусть эти две звезды будут нашими. Совсем-совсем нашими. Твоей а моей - и нашими. Если мы когда-нибудь и уедем далеко-далеко друг от друга и нам станет грустно, выйди в поле я отыщи их на небе. Хорошо, Жень? Это будет наша конспиративная земля. Там мы будем встречаться, когда нам будет трудно друг без друга, когда будет невмоготу. И повторила: - Хорошо, Жень?" Он обнял ее и, целуя, ответил: "Род" ная моя, мы всегда будем вместе. Всегда, всегда! Иначе я не могу. Хорошо?"
