Леонид Зуров - Иван-да-марья

Кира во время уговаривания молчала, у нее только веселые искры в глазах заиграли, когда она посмотрела на нашу хитрую и ласковую Зою.

— Но я не знаю, куда вы меня повезете. В Корытово?

— Нет, дальше, — сказал я, — в Корытово заходить не будем, отправимся в Череху, и там на месте все решим.

— Хорошо, — сказал брат, — тогда мне надо умыться с дороги.

И сразу начались сборы, мы делали бутерброды и пили чай, Зоя побежала одеваться, а я, захватив полотенце, пошел с братом в сад к колодцу, туда, где он любил летом по утрам умываться и делать гимнастику. Я повесил на яблоню полотенце, брат сбросил китель, и я, зачерпнув ведро холодной воды, лил ему на руки и рад был бесконечно, когда брат мотал от удовольствия головой и говорил:

— Дома, Феденька, ах, до чего же хорошо.

А я, любуясь, смотрел на его веселое, освещенное утренним светом лицо, на ладность играющего мускулами, послушного и свободного во всех движениях тела. Он был выше среднего роста, тонок в талии и плечист.

— А ты гимнастику, я вижу, забросил, — сказал он, с наслаждением растираясь мохнатым полотенцем.

— Я ее в купальне делал.

— Но отчего у тебя пошли тройки по математике, ведь ты, судя по маминым письмам, этой весной едва проскочил. Хорошо, мы с тобой об этом еще на досуге поговорим, — сказал он, улыбнулся и посмотрел вокруг.

Потом на веранде мама ухаживала за ним. Нас ожидал чай и бутерброды с только что принесенной Иришей чайной колбасой и ветчиной, и мы пили чай, и масло таяло на теплых еще французских булках.

— Это Ириша, — говорила мама, — постаралась, все свежее принесла.

И я видел веселые глаза Ириши, а за ними сияющее радостью лицо мамы.

— Ты небось проголодался, — говорила мама. — Ну, как ты нашел всех?

— Федя потемнел.

— Но и у тебя волосы в юности были светлее, а теперь ты больше похож на прадеда даже, а не на деда.

— А я? — спрашивала его Зоя, она слышала каждое слово, как и Кира, хотя они, переговариваясь, ох как были заняты — приготовляли бутерброды.

— О тебе я уже и не говорю, — так измениться и за такое короткое время.

И тут Зоя начала расспрашивать его, да так быстро, что я слова больше вставить не мог.

— Да дайте ему чаю попить.

Я посмотрел на Киру, и хотя она работала молча, но и у нее насмешливо блестели глаза, и так в расспросах, суете и рассказах мы быстро напились чаю.

— Ну, уж вы меня простите, — сказала нам мама, — вы по дороге на пароходе вдоволь еще наговоритесь, — сказала мама, — а сейчас я Ваню к себе уведу.

Я было пошел за ними, хотел еще о чем-то брата спросить, но Зоя одернула меня:

— Что за новости, иди-ка нам помогать, не мешай, пусть он поговорит с мамой.

Зоя все время бегала и болтала, а Кира, глаза которой искрились от любопытства, подгоняла меня. Кира делала все быстро: отбрасывая рукой падающую на глаза прядь, намазывала бутерброды свежим маслом, я разрезал булки, Зоя носилась, заглядывая в гостиную, где брат на диване беседовал с мамой, и мы видели, что она наглядеться на него не могла, а он сиял и казался среди нашей домашней вольницы полевым и особенным человеком. Когда мы кончали заворачивать бутерброды в папиросную бумагу, брат вышел с мамой на веранду и сказал:

— Я готов, — и посмотрел на часы, а он, как оказалось, единственный из нас помнил пароходное расписание. Выяснилось, его часы были сверены по московским вокзальным, а у нас все отстают. Зоя мне вручила охотничью сетку отца с бутербродами, я ее закинул за плечо и, сдвинув по-походному свою любимую старую фуражку, первым спустился в сад. Мама с Иришей вышли нас провожать. Об одном только я пожалел в это утро: ах, если бы, подумал я, Кира надела сегодня свое малороссийское платье. Но оно, выстиранное Иришей, еще висело в саду, и на Кире было простенькое ситцевое платье с голубыми цветами, перехваченное тонким пояском, а в руке плетеная из золотистой соломки летняя шляпа. Зоя была в пестреньком, я — в белой льняной прохладной рубашке.

Когда мы вышли из дома, мне сразу весело стало с братом и легко, как еще никогда. Мы доехали на трамвае до Троицкого моста, где стояли прибежавшие, как говорят у нас рыбаки, с Талабского озера и островов ладьи. Холодок был под аркадами каменных торговых рядов, и утренняя свежесть шла от реки, тень в рядах, а все остальное — собор, и город, и площадь — сияло в чистом утреннем солнце.

Все было тут по-домашнему, несмотря на проходившие через площадь трамвайные рельсы. Тот же босой Калина ободранной метлой подметал вымощенную крупным булыжником площадь. У гауптвахты стоял на часах солдат.

— Даже удивительно, до чего здесь все осталось по-прежнему, — сказал брат, когда часовой при его приближении взял по-ефрейторски на караул. Брат отдал ему честь и сказал Кире, что каждое лето в наших казармах держат караул солдаты присланного из Юрьева батальона, в то время как наши полки уходят в лагеря.

— И ваш полк ушел туда в лагеря, — сказала Кира и даже показала в ту сторону. — Я знаю, туда, где Владимирский лагерь.

— Вот как! — обрадовался брат. — Вы знаете, Кира Сергеевна, эти места. Может быть, бывали там?

— Я там не бывала, а когда мы проезжали эти станции, — сказала Кира, — я их на всю жизнь запомнила. Кондуктор по вагону идет: Струги Белые, Владимирский лагерь…

— Это я показала, — сказала Зоя. — Мы стояли у окна.

— Военная платформа, — сказал брат, — да, да, там пассажирские поезда проходят мимо, не останавливаясь. Даже странно летом очутиться здесь, никого из полковых друзей не увидишь, казармы пустые, я на свободе, а все друзья в лагерях.

— А вчера мы были, — сказала Зоя, — вечером на реке, и Федя рассказывал, как вы играли с солдатами в городки, какие там чудесные барабанщики и как он ел солдатскую гречневую кашу со шкварками.

— Да, — добавил я, — и до чего вчера заря была хорошая. Уходить не хотелось. Ты и не почувствовал вчера, а мы о тебе говорили.

— Да нет, какое, я спал.

— Но до чего все же там, где лагеря, болотисто и пустынно.

— Это только у линии железной дороги, где лес давно положен, — ответил брат, — но если бы вы знали, какие потом начинаются в лесах дикие озера, вот сегодня я вам покажу наш бор на Черехе. Ведь он когда-то, так мне рассказывали старики, от нашего города в другие боры переходил, — и не только до Струг Белых шел, но даже до моря. Петербуржцы и не подозревают, что под столицей в лесах живут медведи и лоси, а туда, к Финскому заливу, лесисто, дико и много глухарей, и какое там очаровательное и дикое побережье, — в море камни, громадные валуны, и береговая сосна, и какая сосна, бор просто рай дикий. Глухари весною токуют, на меня в лесу меж озер как-то старый лохматый лось с лосицею выбежали.

— Вы охотились?

— Бродил в лесу. Охоты я не люблю. А дальше начинается боровой обрыв — древний глинт, морской берег, заросший сосновым лесом, и уходит бор к морю, и с лесного обрыва видишь, как там каждый вечер по-иному за Финский залив солнце заходит.

Я слушал это и наслаждался: я там не бывал, а брат рассказывал хорошо, легко, и я шел и не мог на него нарадоваться, потому что знал, что когда он дома и на прогулке, то нет на свете более открытого и веселого человека. Мы шли берегом к пароходной пристани, и я первый взбежал на нее, а она деревянная, посредине — навес и пароход был связан с нею сходнями. Пока брат просматривал пароходное расписание, видно было с пристани, как уклейка поблескивала в воде живым серебром.

— Ах, прелесть какая, — подойдя к краю, сказала Кира.

Знакомые ребята удили с мостков, большеголовый, в разорванной на плече рубахе босяк, что сидел, греясь на солнце, с ухмылкой на нас оглянулся. Я видел, как смотрели на брата мальчишки, которых я всех в лицо знал, и я рад был, что еду с братом, я им гордился.

Пришли мы вовремя, у пристани уже ожидал пароход — маленький, старый, хоть и заново покрашенный, но ветхий уже пароход «Александр» с белыми поручнями, желтой капитанской каютой и широкой трубой. Мы спустились по сходням, брат пропустил вперед Киру и Зою. Капитан знал его и нашу семью, хотя мы с сестрой не часто ездили. Народу было немного: нянька с одетыми в белые матросские курточки и короткие штанишки детьми, дачники и возвращающиеся торговцы, крестьянки. Медный, хорошо отчищенный колокол казался новеньким. Тепло шло из машинного отделения. Мальчик няню спрашивал:

— А где же папа?

— Да вот он, — сказала баба.

С набережной кто-то в чесучовом пиджаке торопливо сбегал, махая шляпой, его забрали, вкатили две пивные бочки, пароход дал последний гудок и отвалил от пристани.

— Вот было бы делов, — сказал торговец брату, утирая лоб платком, — было бы делов, если бы пиво погрузить опоздал.

Плотный, он не мог отдышаться.

Кира сняла соломенную, с широкими полями, легкую и гибкую шляпу и стояла под ветром с непокрытой головой. Во всем этом было что-то праздничное, как сказала Кира — от солнца.