Юрий Нагибин - Моя золотая теща
- Папка бы тоже погиб, если б не я, - сказала Татьяна Алексеевна. - Я прибежала к нему на свиданку. Он вышел, мы стали обжиматься за углом. Тут как рванет!..
- Ну, ладно! - буркнул Звягинцев. - Поехала!..
Он громко рыгнул - непременный ритуал, свидетельствующий о сытости: "Уф, обожрал-ся!" - и вылез из-за стола. Он явно был смущен воспоминаниями Татьяны Алексеевны. Это напомнило мне Максима Горького, который краснел, если в присутствии женщины произносили слово "штаны", что не мешало ему при такой мимозности сожительствовать со своей снохой.
- Подумаешь, какой стеснительный! - сказала ему в спину Татьяна Алексеевна и в пряной чосеровской манере поведала о волнующем мгновении юности, где любовь и смерть соединились в едином клубке.
Едва обняв ее, Звягинцев хотел вернуться на заседание, но она расстегнула ему ширинку и, несмотря на неудобство положения и недостаточную изолированность места, - правда, дело шло к вечеру, и фонари не горели, сумела принять его в себя. Но он никак не мог приспособиться и норовил уйти, и тут как ахнет! От испуга он кончил, она тоже - впервые в жизни - и понесла Гальку.
- Значит, я дитя взрыва? - удивилась Галя.
Татьяна Алексеевна кивнула и добавила несколько смачных подробностей о кусках окровавленного человеческого мяса, достигших их, - от взрыва погибли и люди, находившиеся снаружи. А на решетчатой ограде повис мужской член во всем наборе, припомнила сказительница. Я был уверен, что эта деталь появится, без нее былина была бы неполной.
Но заинтересовала меня в рассказе не физиология, а ожесточенность тона. За нарочитым цинизмом проглядывала обида. На что? На поведение Звягинцева, ушедшего от лирических воспоминаний? На монолите появилась еще одна трещинка...
Другое воспоминание юности, возникшее спустя какое-то время за воскресным семейным столом, было окрашено юмором, и Звягинцев отнесся к нему благодушно. Татьяна Алексеевна уже была тяжела Галей, когда муж пригласил ее на балет в Большой театр. Давали "Лебединое озеро". Звягинцев, который впервые был на балете, отчаянно скучал, вертелся и все время спрашивал, когда же начнут петь. Татьяна Алексеевна объяснила ему, что в балете не поют, только танцуют, он этому не поверил, считая презрением к рабоче-революционной аудитории. "Буржуям-то небось пели! А для нас им голоса жалко". Их пререкания и пшебуршня раздражали сидящую впереди пару, жирных евреев. "Нэпманов!" - сделал социальное уточнение Василий Кириллович. Тут я его поймал: нэп появился позже. "Больно грамотный!" огрызнулся Василий Кириллович и покраснел. "Ты будешь слушать или политграмотой займешься? " - недовольно сказала Татьяна Алексеевна. Я извинился. Василию Кирилловичу, видимо, хотелось дослушать эту историю, он перетерпел мою выходку, остался за столом и даже взял на кончик ножа жареный помидор; пронес его над блюдами, стоящими на столе, к своей тарелке, закапав их маслом и соком. Это почему-то считалось хорошим тоном.
- Папка ужасно разозлился на них, - продолжала Татьяна Алексеевна, вновь затеплив улыбку нежного воспоминания. - И... нафунякал.
- Набздел! - поправил Василий Кириллович. - Что я, мальчик - фунякать?
- Евреи завертелись. Мадам схватилась за сумочку, достала духи, сама опрыскалась и мужа спрыснула. Да разве от папки спасешься?
- Я много капусты за обедом навернул, - объяснил свой успех Василий Кириллович. - Квашеной, в щах и еще селянку. А это - как жженая пробка.
- А что - жженая пробка? - поинтересовалась Галя.
- Попробуй - узнаешь, - посоветовал отец.
- Лучше не надо, - попросил я.
- Ну да, ты же тонкий интеллигент! - съязвил Звягинцев. - Сидишь на своей поэтической масандре... - Он рыгнул и поднялся. - Уф, обожрался! - и покинул столовую, разозленный тем, что я не оценил его подвигов.
А я и правда не оценил. Мне непонятно было, как можно позволить такое при молодой жене (да и при старой - тоже). Конечно, классовая борьба, но в слишком уж неаппетитной форме. Татьяну Алексеевну это ничуть не смущало, она восхищалась молодечеством мужа. И чтобы ее не разочаровывать, я спросил:
- А чем кончилось?
- Выкурил он их. Чем же еще могло кончиться? Повздыхали, поерзали и смылись.
- Небось не они одни?
- Не помню. Нет, остальная публика была из простых: матросы, солдаты, раненые. Этим евреям все равно бы не досидеть. К концу спектакля можно было топоры вешать.
А ведь Татьяна Алексеевна была из чистюль. Но связанное со Звягинцевым ей не могло быть ни противно, ни осудительно. Это надо иметь в виду...
Вот такие воспоминания...
Были и другие. О беспробудном пьянстве, хотя никто его так не называл, когда Татьяна Алексеевна вернулась из эвакуации. Перед этим нашелся пропавший без вести в первые месяцы войны Галин муж. Я уже говорил о несколько смутной истории его выдворения из дома. Когда Галя вскоре вслед за матерью приехала в Москву, она не застала мужа, но попала, как говорится, с корабля на бал: в большую загульную пьянку. Ядро развеселой компании составляли закадычные подруги: Татьяна Алексеевна, Нина Петровна и пожилой алкоголик Макарыч из заводского управления, доверенный человек Звягинцева. Сам Василий Кириллович разрывался между московским заводом и той его частью, что была эвакуирована в Кемерово и стремительно выросла в громадное предприятие. Дома он почти не бывал. Отношения с Макарычем были более чем свойские. Напившись, подруги - Галя в этом не участвовала забирались в ванну, а Макарыч тер им спинку, грозясь немедленно перетрахать. Свою угрозу он так и не осуществил, зато дамы жестоко посмеялись над ним. Однажды, когда он пьяный уснул на диване, они вынули его член и привязали к нему бантик. Мне это преподносилось как тонкий розыгрыш.
Во всем этом было что-то темноватое. Почему исчез без следа участник буколических забав и даже имени его не упоминалось? Почему Нина Петровна не допускалась перед светлые очи Василия Кирилловича? Быть может, пошли дурные слухи об "утехах и днях" жены легендарного директора, и Василий Кириллович навел порядок железной рукой? Но самое непонятное для меня было, почему эта залихватская жизнь развернулась и в очень трудное, тревож-ное для страны время, и в далеко не лучший период жизни семьи: как-никак Галя осталась без мужа с ребенком на уках, и пусть они не будут знать материальных забот, мальчику предстоит жить без отца. А Татьяна Алексеевна гуляла, как в последний день. Ей бы поддержать дочь, облегчить постигший ее удар, а не плескаться в ванне на глазах старого пропойцы и не бантики завязывать. Это выглядело как-то не художественно, а всякая правда жизни, сколь бы уродлива и страшна ни была, обладает художественной завершенностью. Значит, тут выпали какие-то звенья, мне известна не вся истина.
Моя теща оставалась для меня загадкой. Я достаточно прожил в доме и достаточно здесь попировал, но никаких оргиистических наклонностей в ней не обнаружил. И в песенки про "Мадам Каде", "Душку шофера", "Черногривого коня" она вносила ту легкую иронию, с какой мы вспоминаем о глупостях молодых лет. Это было мило и несерьезно. Она снисходительно относилась к рискованным выходкам тети Дуси, но было бы противней, если б она разыгрывала из себя классную даму. Она жестко и достойно отвечала не только на дикие выходки, вроде профессорского шлепка, но и на малые проявления непочтительности, что могут позволить себе спьяну даже воспитанные люди. Умела держать окружающих в узде. И крепко, уверенно вела огромный дом. Была человеком долга. Соблюдала безукоризненную форму. Но трещинки-то обнаружились. Значит, что-то непрочное, надорванное или не вполне здоровое было в самой структуре этого бытия. Иногда мне казалось, что жизнь семьи накрыта, как колпаком, великим умолчанием, а я под колпак не попал, остался на периферии. Но все это - лишь смутные, ни на чем не основанные догадки.
Однажды на кухне Татьяны Алексеевны появилась благообразная старушка, похожая на монахиню, кругленькая, постненькая, с потупленными и вдруг вспыхивающими мгновенным интересом глазками, с ужимками прошлого века: зевая, крестила рот, то и дело приговаривала "грехи наши тяжкие", здороваясь, вставала и кланялась в пояс. "Кто это?" - спросил я Галю. "Кокинька, мамина старшая сестра". - "Она что, твоя крестная?" - "А разве меня крестили?" - "Кокинька - это крестная мать". Возможно, Галю крестили тайно от коммуниста-отца, и этой темы не принято было касаться, но Галя улизнула с кухни. Я еще полюбовался ужимками Кокиньки, надеясь, что она разговорится. Тщетно. Старушка была сосредоточена на действиях младшей сестры, собиравшей ей гостинцы в мешок. Потом я видел из окна, как она, согнувшись в три погибели, но бодро просеменила по двору с чудовищной кладью на спине. Поражала несхожесть сестер. Татьяна Алексеевна - русская Венера, тетя Дуся - цыганка, рыбья кость, Кокинька - мордовский выкрест. Откуда такое разнообразие в семье скромного подстоличного лавочника? Может, супруга его отличалась огненным темпераментом, оттого и завелись в семье дети разных народов? Кокиньку, скорей всего, сварганили на супружеском ложе, для Татьяны Алексеевны потрудился либо заезжий корнет с пятнистым румянцем, либо добрых кровей купчик - ветерок в голове, тетя Дуся - тяжелое осложнение от мимолетной связи с цыганом конокрадом. "Кто такая Кокинька?" - спросил я Татьяну Алексеевну. "Не знаю. Странница", - засмеялась она. Больше эта странница не забредала в дом. Она настолько не соответствовала всему здешнему обиходу, что иногда мне кажется, будто я ее выдумал...
