Автор Исландии - Халлгримур Хельгасон
Но когда Грим снова оказался перед бараком, это перестало казаться ему странным. Папу убил Лаурусом. И сейчас он затаился где-нибудь в засаде и его тоже укокошит… Грим пустился бежать к морю и спрятался в старой развалюшке – сарае для сушки рыбы, отдышался и посмотрел сквозь решетчатую стенку в сторону бараков, стараясь, чтоб сердце у него тоже не подступило к горлу.
О-о-о, как это… как это… все плохо!
Лаурусом, гад такой! Он всегда знал, что тот – хорек. Сперва он застрелил папу, а потом его овец. И ягнят. И… как ему теперь возвращаться в городок, чтоб стрелок в засаде не попал в него? Через полчаса по дороге вдоль фьорда прогрохотал старый военный грузовик. Он не видел, кто это едет. Через час ему удалось усмирить призрака-рыдальщика в горле, но ему стало холодно. Такой решетчатый сарай – дом всех ветров. Он построен для ветра, чтоб тот дул и сушил этих твердых рыбин, которые висели тут и бились друг о друга с чешуйчато-твердым звуком. А больше ничего – только ветер свистит в ушах, волны плещут под берегом и чайки горланят за фьордом, в рыбьеслизевом порту. Тень горы медленно наползает на фьорд, и вот она уже закрыла взморье и тот сарай. Грим ощутил, какой скверной эта часть мира стала сейчас, когда его отец закрыл для нее глаза: всех этих волн, гор и белых птиц.
Когда грузовик наконец поехал назад, было уже семь часов. Сейчас он видел лучше: это ехал Магги Вояка. На платформе он вез гравий. Грим воспользовался шансом и побежал в направлении машины, стараясь при этом, чтоб тот все время был между ним и бараком, чтоб Лаурусом не подстрелил его, как гуся на туне. Шофер остановил своего дизельного дракона, и пассажир открыл ему высокую дверь – Грим, плача, вскарабкался в машину, он был спасен. Он ничего не стал рассказывать, а сидел молча до самого города, шмыгая носом. Затем буквально выпрыгнул из грузовика на полном ходу, когда машина проезжала мимо дома Дан-ни, ворвался туда в самый разгар ужина и сказал:
– Папу… Папу…
Рыдания мешали ему говорить. Призрак в горле объявился снова. Он не лил слезы, но в середине слова у него постоянно перехватывало дыхание. Скули, отец Данни, был крепким мужчиной с волнистыми волосами. Тотчас после ужина он поспешил на Косу вместе со своим приятелем Бёдваром, состоявшим в резервном отряде полиции. Данни они категорически запретили ехать с ними, и он остался с матерью и сестрами и смотрел, как Грим уминает сладкий суп из красных ягод и хрустящие булочки. Затем они проводили его в Зеленый дом, и там мама Данни полушепотом поговорила с Симоной. Лица у них были очень серьезными, а все же в них угадывалась радость по поводу большой новости, как это бывает с людьми, понимающими, что первыми узнали о смерти того, с кем не были знакомы лично. Эйвис лежала у себя в кровати, и ей казалось, что у всего есть глаза.
Они нашли фермера-барачника лежащим на спине рядом со своими мертвыми овцами. Серийное убийство в овчарне. Его лицо было в ужасном состоянии: очевидно, пуля влетела в рот и вылетела сквозь левый висок. В правой руке он сжимал приклад старого пистолета для забоя овец. На полу овчарни они нашли несколько пустых гильз. Сквозь запах хлева проступала вонь разложения из жил и внутренностей двух видов существ. Но полицейский Бёдвар не исключал и убийства, до позднего вечера, когда тело перевезли на грузовике в подвал Больницы и пятеро человек попытались высвободить пистолет из крепко сжатой ручищи фермера. Смерть явно помогла ему.
На Хроульве в момент обнаружения были сапоги, шерстяной свитер и старая серо-зеленая куртка. В бараке не нашлось ни письма, ни записки, но в одном кармане куртки Скули нашел потертую этикетку от консервной банки, на которой были коряво нацарапаны стихи:
Для меня нет жизни гаже —
вековать у моря!
Мне б услышать клик лебяжий
на высокогорье!
Глава 48
Это стихотворение захотели опубликовать в газете. От всех тех новостей мне стало не по себе. Я почти предвкушал, как буду защищать его на суде. Более того – я уже заготовил для своего подзащитного отличную речь. Но вместо того решил написать о нем некролог. Мне казалось – с этим человеком я провел полжизни. Может, заявлять о таком – позерство, но эти новости повергли меня в печаль. Я пошел домой в Дом-с-трубой, повесив голову, не стал ради старой кротихи есть вареную пикшу с изюмом, а направился прямо к себе и до полуночи лежал в раздумьях. Я наконец нашел в нижнем ящике на кухне ключ от комнаты и сейчас мог запереться. Старуха уже перестала подниматься ко мне, да я с ней и договорился: взамен этого ей позволялось щупать меня в течение десяти минут после ужина – тогда она вставала позади меня, клала мою голову себе на грудь и гладила по щеке, а иногда склоняла свою голову мне на левое плечо и шептала на ухо:
– Мой принц, мой победитель.
Конечно, это можно бы назвать проституцией (за это поглаживание по щеке я получал от
