Пять времен года - Авраам Б. Иегошуа
«Все, дальше я не пойду, — сказал он себе. — Я сделал для нее все, что мог, и даже сверх своих возможностей. Я ухаживал за ней вплоть до ее смерти. Но если она по-прежнему тянет меня за собой, мне пора подумать о себе. У меня есть дети, и они еще нуждаются в отцовской помощи, и старая, больная мать в Иерусалиме, и теща со сломанной рукой, которой нужен уход. Даже у нас, в демократической и свободной стране, наверняка подозрительно посмотрели бы на пожилого мужчину, к тому же недавнего вдовца, который так настойчиво преследует незнакомую девочку на пустынной улице, под все усиливающимся дождем». А она уже и впрямь как будто почувствовала, что кто-то идет за ней, потому что вдруг повернула к нему голову — он увидел, как сверкнули в темноте ее очки, остановился и с показным равнодушием проследил за тем, как она вошла в подъезд своего дома. Но то было именно показное равнодушие, потому что он тотчас постарался запомнить, в какой именно подъезд она вошла. «Почему бы мне не предположить, что это и есть бывший тещин дом? — сказал он себе. — И не войти в него? Может быть, этого мне, наконец, хватит?»
30«Ведь я никогда здесь не жил и не лежал здесь месяцами у окна, чтобы в конце концов все-таки родить мертвого ребенка, — думал он. — Что же я стою тут и смотрю в тоске? Ведь я никому ничего не должен!» И тем не менее он продолжал идти вперед, попутно примечая совершенно неестественную кривизну улицы, по которой шел, словно эта улица была когда-то разрушена — возможно, при обстреле — и потом неправильно срослась, как рука при переломе. Он все еще не мог произнести ее название, но изо всех сил старался запомнить составлявшие его буквы. Прошло каких-нибудь полчаса с того времени, как он встретился с той пожилой женщиной возле метро, а он уже промок насквозь и чувствовал, что ему пора поискать хотя бы временное укрытие. Если эта девочка в очках тоже вошла сюда только для того, чтобы укрыться от дождя, он просто постоит с ней рядом — спокойно и молча. Он подошел ко входу — старый дом, казалось, знавал лучшие времена, и, если эти царапины на его стенах — тоже следы пуль, были все основания думать, что он стоял здесь еще до войны. В подъезде висели несколько почтовых ящиков, но было слишком темно, чтобы прочитать фамилии, и он открыл дверь на тускло освещенную лестничную клетку, обнаружив, к своему удивлению, решетчатую шахту лифта и в ней — маленькую красную кабину, больше похожую на клетку для животных. «Да, это их дом!» — перехватило ему горло, как будто кто-то подал ему неожиданный указующий знак. На его глазах темная кабина осветилась и, хрипя, как раненое животное, поползла вверх, волоча за собой злобный хвост толстого кабеля.
Он ждал, что лифт вернется, но тот оставался наверху, как будто тот призрак или привидение, что вызвало его туда, изменило свои намерения. Поэтому он вызвал его сам. Далеко вверху что-то жутко затряслось, заскрежетало, И появился серый, медленно заворачивающийся кабель, за ним показалась кабина лифта, и Молхо вошел в эту зловещую, багровую клетку, закрыл за собой дверь, нажал на кнопку и стал смотреть через решетку на проплывавшие мимо него двери квартир — когда-то, давным-давно, одна из этих дверей распахнулась и оттуда вышла девочка в больших очках, которая утратила веру в человечество после самоубийства отца; вышла, чтобы уехать в Израиль и в конце концов встретить Молхо в Иерусалиме. «Неужели я действительно ее убил?» Лифт остановился, он вышел и стал искать дверь без фамилии, но такой здесь не было — на каждой двери было несколько имен. Он постучал наугад. Ему ответила тишина, потом раздался скрип стула, который подтаскивали к двери, и кто-то, став, видимо, на стул, чтобы дотянуться до замка, приоткрыл дверь, оставшуюся на цепочке. Это был очень маленький мальчик. Он смотрел на Молхо широко открытыми глазами, с бесконечной серьезностью ребенка. В приоткрытую дверь Молхо увидел коридор, большие комнаты, простую мебель, открытые окна за слабо шевелящимися занавесками. «Доктор Штаркман?» — спросил Молхо. «Доктор Штаркман?» Ребенок очаровательно сморщил лобик, как будто и в самом деле пытаясь припомнить человека, который покончил с собой в этой квартире пятьдесят лет тому назад. Потом дверь начала медленно закрываться. Молхо слегка придержал ее, словно хотел дать время отойти взрослому, если он за ней скрывался, потом отпустил — дверь захлопнулась, и он быстро спустился по лестнице, вышел на дождливую улицу и торопливо направился к станции метро. На Александерплац он поднялся уже в полной темноте, радуясь снова увидеть эту площадь, как что-то давно ему знакомое.
31«Если ты готов примириться с миром, каков он есть, можно вполне жить и в Восточном Берлине, — думал Молхо, снова проходя мимо Мемориала, где вечный огонь пылал в этот вечерний час с поразительной красотой и силой. — Может быть, войти снова и пройти еще один круг, чтобы уже действительно сделать все возможное?» И он опять присоединился к группе, которая на этот раз, к его радости, оказалась французской, что позволяло ему заодно и понять объяснения гида. В Париж он теперь явно уже не попадет, так хоть послушает французский язык на прощанье. Впрочем, объяснения оказались довольно интересными. Гид рассказал, что здание Мемориала было построено в 1816–1818 годах архитектором Карлом Фридрихом Шинкелем и представляет собой образец эклектического стиля — колонны и ступени имеют простые дорические черты, а все прочее — неоклассицизм. В девятнадцатом веке здание служило просто караульным помещением, после Первой мировой войны стало мемориалом погибших немецких солдат, а после Второй мировой войны — мемориалом жертв милитаризма и нацизма. Молхо так понравилось с этой группой, что он последовал за ними, когда они перешли бульвар и направились к зданию старой оперы, которое разрешалось осмотреть, хотя там шел ремонт.
Они поднялись по старинным ступеням, куда более крутым, чем в опере Западного Берлина. «Упади моя советница здесь, — подумал Молхо, — она бы не то что ногу подвернула — пожалуй, костей бы не собрала». Гид провел их на высокий балкон с темными, как в соборе, стенами и начал подробно рассказывать об архитектуре здания. «Жаль, что сегодня нет представления, — думал Молхо. — Расскажи я в Израиле, что был на спектакле в опере Восточного Берлина,
