Звездопад - Отиа Шалвович Иоселиани
Проносится ветер, доносит иг, — за каждого дерева:
— Сардион, Сардо, Сардион!
И никого по видно.
Луна убывает, на реке не видно уже гребешков, а водяницы и подавно нет и нет, и снова прибавляет луна…
Сеется снег. Белый, как белая девушка-каджи.
На всем белый ее покров.
— Сардион, Сардо, Сардион!
Кличут белые деревья и кусты. Поваленный бук весь в ее белом одеянии.
Никого не видно.
Наступает утро.
И снова вечер.
И скова покрываются деревья листьями — упругими, зелеными. Они растут, растут, а потом желтизна опять одолевает зелень. Опадают, все еще свежие, мягкие. Луна запускает лучи в поредевшую листву, устилает лес пестрым сказочным ковром. Река полна золотых осколков и блестков.
…И опять вдет снег, белый, как покров водяницы.
Наступает утро.
Вечер…
— Что это с Сардионом, а?
— Да молви же слово, Сардиек!
— Сардион, что ты вес ищешь да ищешь на дороге к мельнице?
— Может, жемчуг обронил в реку?
— Совсем одичал, злосчастный!
— Очнись, Сардион, подумай о себе, пора бы семьей обзавестись!
— Что, он одиноким хочет состариться, грешный?
— Одногодки его давно все переженились.
— На много ли старше был его мямля-сосед, когда жену-красавицу в дом ввел! Одно время думали, бесплодная она, а теперь вой и дитя есть и… Правда, больше одного не родила, ну и что с того, и одно дитя — дитя…
— Эх, Сардион, неужто так и не скажешь, что тебя точит?
И снова ночь.
И снова утро.
На мельнице сказывали — худо с Сардионом…
— А что с ним, горемыкой?
— В каджи влюбился, оказывается… Окаянная водяница приворожила.
— Тьфу ты, леший, не к слову будь помянут!
— Эх, пропал человек, чего тут говорить!
— Ясное дело, пропал.
— Что он порченый, слова нет! Может, оговорка от порчи поможет или святой водицей окропить его?
— Нет, эту хворь ничем не сведешь, ничего ему не поможет! Смеешься — в каджи влюбиться!
— Так уж ничего и не поможет?!
— Да ему теперь хоть сказочную красавицу подай, пугалом покажется.
— Э-у-у!..
Вечер.
И снова утро.
Решили вырубить лес — под чай.
Сардион с ружьем встал поперек дороги — кровь грозился пролить.
Лес все же вырубили и развели необозримые чанные плантации.
Обозлился Сардион на деревню, замкнулся в своей усадебке и отгородился от мира — обсадил двор деревьями и пустил между ними колючую дерезу, ежевику да терновник, — видно, решил хоть у себя дать прибежите водяницам.
Долго говорили о Сардионе. Говорили и в годы моего детства. Сардион отмалчивался, будто не о нем шла речь. И в конце концов о нем позабыли. Позабыл и я.
И вот смерть его напомнила мне о нем, вызвала в памяти историю одной ночи.
Если окажетесь в той стороне, где жил Сардион, и спросите о нем, скажут:
— Да, был такой человек, водяницу любил.
А была ли она в самом деле водяницей или женщиной, или чем другим, того никто вам не скажет.
СЕМЬЯ
Перевод
В. Астафьева
1. МЕЧТЫ
Она сидела впереди меня, и косы ее всегда лежали на моей парте. Они были смешные, эти косы. Тоненькие, с загнутыми хвостиками. Когда она качала головой, копчики кос, как мышки, бегали по моей парте. Я прихлопывал их ладонью. Тогда она оборачивалась, и я видел се сердитые черные глаза. Она сердилась, а я смеялся. Я радовался.
Я мог с точностью сказать, насколько больше волосков в ее правой косе. Правую косу она всегда заплетала туже, и хвостик у этой косы был загнут как-то смелей и задиристей.
Я любил ее. Любил со школьной скамьи. Скажете, смешно? Нет, не смешно.
И за что только я се любил! Я и сам не знаю, за что. Просто любил — и все.
Может, я был фантазер? Наверное, я был фантазер. Я прочитал много приключенческих книг, по никогда не пытался схватить с неба звезду и не нырял в глубь моря, чтобы найти жемчужную раковину. Да что там жемчужную! Я не пытался поймать даже морского рака.
И все-таки я любил мечтать.
И она тоже любила мечтать.
Я писал ей записки. Да-да, записки!
Я протягивал ей под партой клочок бумаги. Она больно щипала мою руку кончиками пальцев и опять стреляла в меня сердитым взглядом. Но записки все-таки брала. Она брала мои записки! Она читала их! Она писала ответы! И я знал, всегда знал, что она мне ответит. В записках она по умела сердиться.
Иногда она позволяла проводить ее домой.
Она любила ветреную погоду и не переносила дождя. О моя солнечная Грузия! Как хорошо, что с неба твоего редко падает дождь. Что бы я делал, если бы жил в другой стране?..
А ветры у нас бывают часто. В теплые дни, освеженная слабым ласковым ветерком, она могла целыми днями лежать на топчане или на траве и не вспомнить о пище и воде. О, она была очень терпеливая и смелая. Такая смелая, что мне порой становилось страшно за нее. Ведь она могла и со скалы прыгнуть, и на высокое дерево влезть, и умчаться в горы без меня. А в горах есть дикие звери! Сердце мое замирало от страха. И, чтобы она никуда не убегала, я осторожно заводил разговор о семье.
О семье она могла говорить целый день. И даже целую ночь. Будущая жизнь. Как много мы говорили о ней. Говорили без смеха. Разве можно говорить о семье несерьезно! Семья — это не шутка.
Правда, сначала мне было смешно. Но она говорила так серьезно, без всякого смущения, что я скоро привык и не спорил с нею. Спорить было ни к чему. Мысли наши совпадали.
Это потому, что я ее любил.
— А знаешь, Сисо, — она хватала меня за два пальца и тянула высоко в горы, — ни в коем случае нельзя дом у самых ворот строить. Нужно оставить больше места, чтобы
