Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»
* № 197 (рук. № 101).
Несмотря на то, что, увидавъ нешуточную опасность для себя той праздной, исполненной однихъ разговоровъ жизни, которую другіе вели такъ безвредно, Левинъ послѣ родовъ уже почти не выѣзжалъ изъ дома, онъ всетаки все время въ городѣ чувствовалъ себя не на мѣстѣ и какъ бы на станціи или подъ наказаніемъ, живя только ожиданіемъ, когда это кончится.
Вернувшись же въ началѣ Іюня въ деревню, онъ съ новымъ наслажденіемъ вернулся и къ согласію съ самимъ собою и къ занятіямъ, которыя казались такъ незамѣтны, но которыя занимали почти все его время, и занимали такъ, что [рѣшеніе] каждого вопроса имѣло для него несомнѣнную важность. Онъ чувствовалъ себя на своемъ мѣстѣ и спокойнымъ.
Хозяйство сельское, невольныя отношенія съ мужиками и сосѣдями, домашнее хозяйство, отношенія съ женою, родными, забота о ребенкѣ наполняли и поглощали все его вниманіе и такъ наполняли его время, что онъ нетолько никогда не испытывалъ безпокойства о томъ, какъ онъ употребитъ время, но почти всегда не успѣвалъ всего передѣлать и уже рѣдко, рѣдко дѣлалъ что нибудь для удовольствія и забылъ думать о своей книгѣ, которая теперь уже была отнесена къ удовольствіямъ.
Хозяйство его, со времени женитьбы все болѣе и болѣе принимавшее другое направленіе, теперь совершенно измѣнилось. Всѣ прежнія начинанія хозяйственныя, имѣющія общія цѣли, понемногу оставлялись и теперь были совершенно оставлены. Общіе планы[1833] въ хозяйствѣ, какіе у него бывали прежде, тоже были оставлены: онъ не держался ни старыхъ пріемовъ, утверждая, какъ прежде, что они самыя цѣлесообразные, ни исключительно научныхъ, новыхъ Европейскихъ, но кое гдѣ вводилъ машины и Европейскія усовершенствованія, кое гдѣ держался старины, не имѣя никакой предвзятой мысли. Прежде, при каждомъ представлявшемся хозяйственномъ вопросѣ, онъ свѣрялся съ своей теоріей и бывалъ въ сомнѣніи, какъ поступить, теперь же, хотя у него не было никакой теоріи, у него никогда не было сомнѣній. Онъ, руководствуясь только личной выгодой и совѣстью, твердо зналъ, что надо и что не надо дѣлать. Такъ, дальнія земли, которыя были въ общемъ артельномъ владѣніи, онъ, хотя и противъ теоріи, зная, что такъ надо, отдалъ въ наймы. Ближнія земли, несмотря на продолжавшійся убытокъ, онъ пахалъ самъ и продолжалъ навозить и жалѣть. За порубки лѣсовъ онъ строго преслѣдовалъ мужиковъ, и совѣсть его не упрекала; за потравы онъ, къ огорченію прикащика, всегда отпускалъ загнанную скотину. Постоялый дворъ и питейный домъ онъ уничтожилъ, хотя это было выгодно, только потому, что это ему было почему то непріятно; въ кабалу мужиковъ брать онъ никогда не соглашался. За водку брать работать онъ не позволялъ прикащику, но устройство новаго рода барщины, при которомъ мужики обязывались за извѣстную плату работать, извѣстное число мужиковъ пѣшихъ и конныхъ и бабьихъ дней, за которое его называли ретроградомъ, онъ считалъ хорошимъ. На школу, на больницу онъ не давалъ ни копейки, но взаймы, и часто теряя свои деньги, онъ давалъ мужикамъ, считая съ нихъ 5 процентовъ. Непаханная земля, неубранный клочекъ сѣна возбуждали въ немъ досаду, и онъ выговаривалъ прикащику, но по посадкѣ лѣса на 80 десятинахъ не косилъ траву и не пускалъ скотину, чтобы не испортить саженцовъ, и не жалѣлъ этой пропажи.
* № 198 (рук. № 103).
Еще послѣ этаго, когда въ Москвѣ прошли слухи о самоубійствѣ Анны и Левинъ поѣхалъ на ту станцію и увидалъ ея изуродованное тѣло и прелестное мертвое лицо и тутъ же увидалъ шатающагося Вронскаго съ завороченной панталоной безъ шапки, какъ его повели вонъ изъ казармы, на Левина нашло[1834] чувство ужаса за себя. «Организмъ разрушенъ, и ничего не осталось, – подумалъ онъ. – Но почему же онъ разрушенъ? Всѣ части цѣлы, сила никуда не перешла. Куда же она дѣлась?» началъ думать онъ. И вдругъ, взглянувъ на прелестное въ смерти лицо Анны, онъ зарыдалъ надъ своей жалкостью съ своими мыслями передъ этой тайной, безъ разрѣшенія которой нельзя жить. И съ этой минуты мысли, занимавшія его, стали еще требовательнѣе и поглотили его всего. Всю эту весну онъ былъ не свой человѣкъ и пережилъ ужасныя минуты. Онъ сталъ читать философскія книги, но чѣмъ больше онъ читалъ, тѣмъ невозможнѣе для него представлялась жизнь. Онъ, счастливый семьянинъ и счастливый, здоровый человѣкъ, былъ нѣсколько разъ такъ близокъ къ самоубійству, что онъ спряталъ снурокъ, чтобы не повѣситься на немъ, и боялся ходить одинъ съ ружьемъ, чтобы не застрѣлиться. «Въ вѣчности по времени, въ безконечности матеріи и пространства выдѣляется пузырекъ организмъ. Я пузырекъ, подержится и лопнетъ.[1835] И другаго ничего нѣтъ и не можетъ быть. А и это неправда, мучительная неправда. И такъ нельзя жить».
Но, видно, была какая то другая правда въ душѣ Левина, потому что онъ жилъ и зналъ, какъ и зачѣмъ жить. И только изрѣдка, иногда слабѣе, иногда сильнѣе, эти настроенія находили на него. Но мысли эти никогда не покидали его въ послѣднее время. Онъ и читалъ и самъ придумывалъ опроверженія матеріалистовъ, и опроверженія были несомнѣнны и сильны, но это не помогало, опроверженія ничего не давали. Онъ и читалъ Шопенгауэра, подставляя на мѣсто его воли любовь, и одно время эта новая философія утѣшала его, но потомъ онъ увидѣлъ, что это были только мысли, а не знаніе, не вѣра, что это была тоже кисейная, негрѣющая одежда. И онъ не переставая искалъ. Ученіе Хомякова о Церкви, «возлюбимъ другъ друга, да единомыслимъ и единоисповѣмъ», поразило его сначала, но полемика, исключительность Церкви опять оттолкнула его. Хотя и легче было, онъ понималъ, повѣрить въ существующую Церковь, имѣющую во главѣ Бога и заключающую весь сводъ вѣрованій людей, и отъ нея уже принять вѣрованіе въ Бога, твореніе, паденіе, Христа, чѣмъ начинать съ далекаго, таинственнаго Бога, творенія и т.д., но онъ не могъ вѣрить и въ Церковь.
Мысли и вопросы эти не покидали его ни на часъ.
«Подло наконецъ, – говорилъ онъ себѣ, – молиться въ минуты горя и отвергать потомъ». Разговаривая съ женой, съ Долли, съ няней, глядя на сына, въ разговорахъ съ прикащикомъ, съ мужиками онъ думалъ о томъ и находилъ указанія на занимавшіе его вопросы.
Вскорѣ послѣ пріѣзда въ деревню, поѣхавъ въ имѣніе сестры, онъ разговорился съ старикомъ мужемъ кормилицы объ отдачѣ земли. Левинъ предлагалъ другому старику взять землю и настаивалъ на цѣнѣ, даваемой дворникомъ.
– Онъ не выручитъ, Константинъ Дмитричъ, – отвѣтилъ старикъ.
– Да какже тотъ?
– Да вотъ также, какъ вы. Вы развѣ обидите человѣка. Такъ и онъ. Судить грѣхъ, какъ тотъ, онъ не выручитъ.
– Да отчего?
– Другой человѣкъ только для своихъ нуждъ живетъ – ѣсть, пить, спать. A Ѳоканычъ правдивый старикъ. Его попросить, онъ спуститъ. Тотъ для себя, для нужды, а этотъ для Бога, для правды живетъ, душу спасаетъ, человѣкъ, одно слово.
Церковь, по ученію Хомякова, живетъ для правды, а не для нуждъ. Его собственная жизнь послѣднее время и общій взглядъ его, общій съ мужиками, подлость отрекаться отъ молитвы – все вдругъ сошлось къ одному и освѣтило его.
– Ну такъ прощай, потолкуете и заходите ко мнѣ, – сказалъ онъ мужику, – а я пойду домой.
– Счастливо, Константинъ Дмитричъ. Что это вы пѣшкомъ ходите?
– Я люблю.
– Я вамъ лошадку запрегу.
– Не надо.
– Жара же страсть.
– Да, пересохло все. Ну, прощай, – сказалъ Левинъ, желая поскорѣе уйти и остаться одному съ своими мыслями.
– Страсть томитъ. Дождичка бы надо для зеленей. Такъ сухая матушка и лежитъ, ровно не сѣянная. Счастливо, Константинъ Дмитричъ.
Левинъ пошелъ домой большими шагами, не чувствуя ни жары, ни усталости, прислушиваясь не столько къ своимъ мыслямъ, сколько къ душевному состоянію, прежде никогда имъ не испытанному. Прежде, когда онъ придумывалъ себѣ точки опоры, эти его мысли, долженствовавшія быть точками опоры, дѣйствовали на него, какъ капля горячей воды, налитая въ бочку. Капля была горяча, но только пока она была отдѣльна, но стоило влиться – погрузиться въ общее, чтобы ихъ не видно было тамъ. Но теперь вдругъ въ первый разъ онъ почувствовалъ, что эта одна мысль, высказанная мужикомъ, вызвавшая цѣлый градъ мыслей, сходившихся къ одному центру, была уже не капля.
Всѣ эти прежнія мысли, всѣ вдругъ какъ будто ждали какой то искры, чтобы скинуть съ себя покровы и собраться въ одну массу, и такую массу утѣшительныхъ мыслей, что онъ чувствовалъ, что перевѣсъ уже былъ на ихъ сторонѣ. Онъ чувствовалъ уже теплоту отъ влитой горячей влаги. Онъ чувствовалъ, что все его прежнее миросодержаніе уже измѣнилось въ душѣ его, поднялось таинственно согрѣвающее броженіе, и онъ съ наслажденіемъ прислушивался къ нему.
«Не для нуждъ своихъ жить, а для правды. Чтоже онъ сказалъ этимъ, какъ не то, что одно составляетъ самый глубокій внутренній мотивъ, побужденіе мое къ жизни, то самое, безъ котораго (т. е. когда я ищу и не сознаю его, я боюсь веревки и ружья) жить нельзя, но которымъ я только и живу, сознаніемъ, что во всей этой сложной пошлости жизни есть цѣль вѣчно достойная жизни человѣка, и цѣль эта есть любовь. И чтоже онъ сказалъ? Онъ только выразилъ то самое ученіе, которому поучаетъ насъ та самая Церковь, во главѣ которой Богъ, про которую говоритъ Хомяковъ. И что же есть въ этомъ ученіи, съ чѣмъ бы я не былъ согласенъ? Я подставлю только другія слова и шире понятія, но будетъ то же. Сила, управляющая міромъ, проявленіе ея, выразившееся въ этикѣ». Грѣхъ, объясненіе или названіе зла и смерти и сотни мыслей съ чрезвычайной быстротой и ясностью представились ему. «И чѣмъ это держится? Однимъ сознаніемъ Бога, котораго я не могу опредѣлить такъ, какъ я опредѣляю электричество и тяготѣнія, и потому говорю, что его нѣтъ; тогда какъ онъ именно то, что не опредѣляется тѣми путями, которыми опредѣляются силы природы. И говорю, что нѣтъ, а только что душа моя не спитъ въ каждомъ поступкѣ моемъ. Когда я изъ двухъ выбираю то, что есть любовь и самопожертвованіе, я слѣдую только тому, что мнѣ открылъ Богъ.[1836] Потому что откудова же я бы могъ узнать это? Я знаю это отъ того, что всѣ это знаютъ. А кто эти всѣ? Собраніе вѣрующихъ въ это, т. е. Церковь. И что же я знаю о томъ, что желаю знать, что нибудь полнѣе, чѣмъ знаетъ это Церковь? Я ничего не знаю. Я знаю то, что ведетъ меня или къ животной жизни – ѣсть, пить, или ничего не знаю и такъ ужасаюсь передъ этимъ исканіемъ, что не могу жить, хочу убить себя. И что даетъ философія? Только тоже самое. Всякая теорія – Гегеля – ставитъ того же Духа вмѣсто Бога, котораго безъ умственнаго труда знаетъ мужъ кормилицы, Шопенгауэра – отреченіе отъ воли, состраданіе, жизнь для правды. Всякая теорія, какъ бы сама признавая высоту и истинность ученія Церкви, какъ бы задачей своей ставитъ то, чтобы въ выводахъ своихъ совпасть съ ней. Она знаетъ, къ чему стремиться, и знаетъ только благодаря откровенію. И главное, главное, что же это значитъ – эта подлость, съ которой я молюсь Богу и вѣрю и потомъ отрекаюсь отъ него? Чтоже такое эта молитва моя?» подумалъ онъ и, живо вспомнивъ то довѣріе, которое онъ имѣлъ тогда къ Богу, ту твердость, которую онъ испытывалъ тогда, онъ почувствовалъ такую же теперь. «Да, надо разобрать это теперь. Я не боюсь разобрать это теперь. Это должно», сказалъ онъ себѣ, чувствуя такой приливъ къ сердцу, что не могъ идти дальше. Это было на бугрѣ, поднимаясь отъ рѣки. Онъ отошелъ отъ дороги, легъ тутъ же на руки и сталъ думать, завязывая узелки травы.
