Пять времен года - Авраам Б. Иегошуа

иначе». В тот раз он умолк в потрясении, а жаль — нужно было найтись и ответить. Теперь он вспоминал о ней с легким сожалением. «Она слишком торопилась затащить меня к себе в постель, — подумал он, — всего лишь через несколько месяцев после похорон. Вот если бы она появилась здесь сейчас, я бы ответил ей как следует. Ей пришлось бы признать, что с той зимы я изрядно поумнел». «Нет, спасибо, — сказал он по-английски официанту. — Я ищу человека, который, видимо, еще не пришел».

Он вернулся в пансион в надежде, что она уже пришла, но ключ все так же покоился в голубятне, и его записка одиноко белела в маленьком ящичке рядом, как упавшее белое перо. Он порвал ее, взял ключи от обоих номеров, постоял в недоумении, не зная, в какой направиться, и в конце концов поднялся на второй этаж, встретившись по пути с индийцем, который, судя по наряду, уже направлялся в оперу. Войдя в номер, Молхо первым делом заказал оплаченный адресатом звонок в комнату тещи, но ответа опять не получил, и на сей раз тут же перенес звонок в свою квартиру. Ему ответил далекий и неясный голос гимназиста. «Это я! ~~ закричал Молхо. — Это я! Что у вас слышно?» Сын вначале не понимал, ему мешал звук телевизора. «Где ты?» — спросил он наконец; вернувшись к трубке. «Я в Берлине, Габи, я в Западном Берлине, — сказал Молхо. — Мы пытаемся вернуть эту женщину через Берлин. Почему я никак не могу дозвониться до бабушки? Я звонил ей вчера и только что, но она не отвечает». Габи не знал, почему там не отвечают, ведь Омри и Анат сидят сейчас у нее, потому что она больна. «Больна? — крикнул Молхо. — Что с ней? Да говори же яснее!» — «Да, больна. Она сломала руку. И вдобавок простудилась». — «Сломала руку? — встревоженно воскликнул Молхо. — Когда? Какую руку? Как это случилось?» Но Габи не помнил, какую именно руку и когда, он только сказал, что ей уже наложили гипс, а после этого она заболела и лежит уже несколько дней в постели, но сколько именно дней, он не знает. Молхо быстро закончил разговор, потому что помнил, что звонок из гостиницы стоит непомерно дорого — ему говорили даже, будто эти звонки составляют бо́льшую часть гостиничных доходов, — и, только положив трубку, сообразил, что забыл дать сыну здешний номер телефона. Он в тревоге походил по комнате, потом торопливо собрал свои вещи в чемодан и спустился на первый этаж. И все время, пока он спускался, ему почему-то казалось, что под его ногами не каменные ступени лестницы, а прикрытая ковровой дорожкой рыхлая земля прошлого, вперемешку с обломками кирпичей, битым стеклом и обрывками старых мешков. Он забросил чемодан в свой карцер и быстро пошел вниз, в вестибюль, к веселым огням маленького бара, уже покинутого последними из постояльцев, и постоял там, опершись о стойку, усталый, с посеревшим лицом, представляя себе, с каким удовольствием он бы тоже отправился сейчас в оперу вместо того, чтобы ждать здесь вот так, не находя себе покоя.

В открытую дверь он снова видел семью, собравшуюся на ужин. Старуха разливала из большого горшка суп с темными, размякшими от пара клецками, в углу разноцветно мерцал телевизор, на экране которого какой-то синоптик колдовал у карты Европы, видимо рассказывая о завтрашней погоде. Хозяин заметил Молхо и спросил, как и в прошлую зиму, не хочет ли он поужинать с ними, но Молхо устоял против соблазна — нет, спасибо, но он ждет свою спутницу, она должна вот-вот прийти, и они отправятся на ужин, он просто хотел узнать, что за погоду обещают на завтра. «Не так уж страшно, — сказал хозяин. — Дожди». — «Но не снег?» — улыбнулся Молхо. «Нет, нет, не снег!» — засмеялся немец, видимо тоже вспомнив те далекие дни, и тут же перевел слова Молхо своей семье, и все в кухне тоже засмеялись. Нет, не снег! Еще не снег! «Я, наверно, кажусь им каким-то чудаком, — подумал Молхо, выходя на улицу. — Первая моя дама засыпает летаргическим сном на целые сутки, а вторая исчезает, как будто ее и не было». Впрочем, первую даму он сюда не приводил, это она сама его привела.

Снаружи снова сек мелкий, въедливый дождь. Улица была затянута густым оранжевым туманом. Молхо прошел до угла, но его спутницы нигде не было. Неужели она затерялась между двумя Берлинами и сейчас тоже бредет где-то в этом тумане? Он вспомнил, как она по-детски рыдала сегодня утром, там, в Мемориале. А может быть, она плакала от счастья? Это у него все чувства выгорели за время болезни жены. Он вошел в знакомую рабочую столовку и опять, как по обязанности, взял сосиски с жареной картошкой, словно должен был сейчас, в Берлине, съесть все те сосиски, которые ему в детстве недодала его мать, всегда утверждавшая, что сосиски делают из протухшего мяса. Потом вернулся в гостиницу, написал очередную записку: «Я в комнате номер один» — и поднялся в свою карликовую комнатку, но не стал открывать чемодан, а просто снял туфли и лег, не раздеваясь и не выключая ночник, чтобы быть готовым к ее приходу.

27

Он, наверно, потушил свет во сне, потому что, проснувшись несколько часов спустя, увидел, что в комнате совершенно темно. Сначала он не мог сообразить, где находится, потом проснулся окончательно у тут же вспомнил о теще. Ну вот, теперь она сломала руку. Просто беда. В ее возрасте такие падения, как правило, кончаются инвалидностью. Хорошо еще, что это только рука. Но так ли это? Голос сына звучал странно, словно он хотел что-то скрыть от отца. Как предусмотрительна была его жена, когда заставила мать, уже перед самой своей смертью, перейти в дом престарелых. Впрочем, это тоже не помогло. Вот, не успел он выехать за границу, а она уже упала. Он чувствовал, что начинает сердиться. Она не рассчитала свои силы, когда взялась за дела этой Нины Занд. А расплачиваться придется ему. Ему вдруг показалось, что внизу хлопнула дверь. Может быть, это она вернулась за своим сундуком? Он спустился в вестибюль, но там было уже темно, горели только маленькие лампочки в стеклянных шкафах с мечами и кинжалами. Часы пробили два. Студент спал за стойкой на своем матраце. Одинокий голубь скучал в своем гнезде, рядом с запиской. «Я в комнате номер один». Значит, они