Анастасия Вербицкая - Иго любви
Воскресенский залпом выпил бокал, но тотчас взъерошил волосы, дернул себя за бороду, выкатил на Лучинина глаза и сказал:
— Возмутительно!
— Что возмутительно?
— Да вот эта ваша схема счастья новой женщины. В чем разница между новой и старой?.. Н-ну?
— Я уже сказал: пушкинская Татьяна и Лиза в Дворянском гнезде отреклись от счастья во имя долга. Пусть новая поставит счастье выше долга, и тогда она завоюет жизнь!
— А если счастье все-таки уйдет? Если он изменит? Опять крах? Опять гибель? Э, нет, сударь мой!.. Вы тянете женщину назад, в то же болото, только другой дорогой. Вы опять бросаете личность, дух, высокие цели и стремления под ноги инстинкту… Вы опять хотите запереть женщину в золотую клетку счастья, когда жизнь зовет ее тысячами голосов?
— А что же предлагаете вы? — брезгливо усмехнулся Лучинин.
Воскресенский стукнул кулаком по столу, и посуда задребезжала.
— Долой любовь! Долой иллюзии! Довольно жертв Молоху! Женщина гибла и задыхалась в семье, в любви, под гнетом страсти, под гнетом долга… Все долой! Новая жизнь несет и новые задачи, и новые возможности. Не только освобождения крестьян ждет Россия… Освобождение женщины — вот наш лозунг! Из тесного дома, где она задыхалась, мы распахнули ей дверь… к воле, к свету… Сколько дорог раскинулось перед нею! Пусть выбирает любую! Наука, искусство, творчество, труд… Только мимо вашего стоячего болота счастья! Только дальше от него! Вперед!.. В пеструю, бурную и грозную жизнь!
Балдин, лукаво щурившийся на Воскресенского, подмигнул Лучинину.
— И вы полагаете, что ваша новая женщина обойдется без любви? Ха! Ха!.. Что новая, что старая — один черт…
— Па-азвольте… Вы хотите изгнать из жизни красоту?
— Пошлость! Пошлость! Пошлость! Эта красота — цепи, рабство, иго!.. Что такое любовь? Инстинкт… Дайте ему дорогу! Не заглушайте его здорового голоса. Но не венчайте инстинкт розами и лаврами. Не курите перед ним фимиама! Любить свойственно человеку, как пить, есть, спать… И только! И только!
— Какой вандализм! О, Боже! — морщился Лучинин.
— Здорово сказано! Одобряю…
— Значит, нет любви? Есть физиология?
— Значит, значит, значит, черт возьми! Под какими соусами ни подносите это понятие, сущности его вы не измените! Инстинкт остается инстинктом. Все остальное — лицемерие! Истинные друзья женщины только мы, признающие в ней товарища и личность. Истинные враги — вы. Мы не будем клясться в вечной любви, но во имя любви не запрем любимую женщину в четырех стенах любви-тюрьмы; не потребуем, чтоб она своим будущим и всеми возможностями пожертвовала для нас… И если она захочет уйти к другому…
— Вы распахнете перед нею двери?
— Да-с… И распахнем! Во всяком случае, мы не втопчем ее в грязь за измену… В нашем лексиконе нет даже этих слов… Вы любите женщину как наслаждение и собственность. Мы любим ее как личность…
— А если личность от одного к другому пойдет, а потом к десятому? Тогда как? — полюбопытствовал Балдин.
— Ее дело, господа! Всецело ее… При чем тут мы?.. И все это неважно, все это второстепенно, скольких она любила и подолгу ли! Возьмите в пример хотя бы Жорж Санд! Разве мы, читая ее книги, смеем судить ее за то, что она бросила мужа, а затем любила, страдала, падала и поднималась? Не лучше ли стали ее книги оттого, что она знала и подъемы, и падения? Господа… важно, чему она себя отдаст, эта новая женщина! Что она в мир внесет своего? Будет ли она жить общественной жизнью, высшими интересами? Поставит ли она эти интересы выше любви и личных страданий? Вот для нее единственный путь в гору… Пью за то, чтоб она добралась до вершины, сбрасывая по пути все, что ее назад тянет, в ваше болото!.. А как взойдет наверх, оглянется кругом, — тут уже вся жизнь иной ей покажется…
— Как бы этак голенькой… без ничего наверху не очутиться! Картина выйдет, — расхохотался Балдин.
— Да, вы хотите опустошить душу женщины. Вы хотите отнять у нее веру в любовь, нежность, верность, стыдливость, женственность… Вы хотите растоптать лучшие цветы ее сердца… А чему же тогда будем молиться мы? Где будет наш идеал? Наш храм?
— А черт вас побери со всеми вашими идеалами и молитвами! И кто это мы? Развратники, бездельники, паразиты, уставшие, изверившиеся… Вот оно, ваше лицемерие! Вот чем вы держите в рабстве женщин! Пожалуйста, не молитесь на них! Кто вас просит?
— Вы нигилист. Вы разрушитель. Вы проповедуете разврат…
— А вы?? — завопил Воскресенский, вскочив и взмахнув салфеткой.
— Господа… господа… на нас смотрят…
— Пусть я проповедую разврат! Но есть два пути к освобождению духа: скопчество и хлыстовщина. Аскетизм и сладострастие. Это знали все мудрецы во все времена. Только пресытившийся любовью научится ее презирать, сумеет поставить ее на свое место, сумеет ее победить. Эта позиция сильнее позиции аскетизма. Да! Из моей оргии ощущений есть выход — реакция, тоска по небу, порывы ввысь, обновление. Из вашего трусливого вожделения одна дорога: в грязь… Вот почему новой женщине желаю — свергнуть иго любви и подарить миру свою богатую, чуткую, свободную душу. Еще шампанского! В мой счет!
Они уже вышли из ресторана, и ночь спустилась над городом, а под тополями Дворянской улицы все еще раздавались раскатистый смех Балдина, иронические возгласы Лучинина и истерические вопли Воскресенского.
Барон раздвинул занавески, вгляделся в маленькое личико с глазами большими до странности и нежным ротиком.
— Верочка! Маленькая Верочка! — ахнул он и заплакал от умиления. С первого дня эта дочка взяла всю его душу.
Крестины были торжественные, как и в первый раз. Тогда восприемниками были генеральша Карпова и Лучинин. Теперь — Надежда Васильевна и Спримон. В честь бабушки девочку назвали Надей.
Это было на девятый день. Причт уже ушел. Гости готовились завтракать. Никто не знал, что Вера встала. Она внезапно вошла в комнату и остановилась на пороге.
Надежда Васильевна всплеснула руками. Лучинин смолк. Балдин крякнул, у Рязанцева сверкнули глаза.
В белом воздушном когда-то своем подвенечном платье, с букетом белых роз, присланных ей Лучининым, в волнистых бандо каштановых волос, девически хрупкая и горделиво изящная, Вера была так прекрасна в эту минуту, что у всех дрогнуло сердце от немого восторга. Все молча глядели в это бледное, тонкое лицо женщины, не знавшей страсти; лицо, одухотворенное только что пережитыми страданиями, мечтательное и грустное, словно «неземное». Все невольно молчали. Казалось, эта женщина — сон. Шевельнешься — исчезнет.
— Верочка, милая… Не рано ли ты поднялась?
Очарование было нарушено. Все наперерыв кинулись к Вере, чтоб поцеловать ее руку, выразить ей свой восторг.
— Сядьте, прежде всего! — сказал Рязанцев, подвигая ей кресло. — Хоть вы и мечта, а все-таки девятый день, и уставать вам не полагается.
Один Хлудов молчал, стоя вдали. Неужели это она? Это Вера, которую он не замечал еще недавно рядом с собою?.. Ему казалось, что он видит ее в первый раз, и сердце его глухо билось. Таинственным очарованием веяло на него от этого девственного облика, от чистых линий этого тонкого лица, от этой женщины, не знавшей страсти. Вот та, о которой он грезил всю жизнь… как она, целомудренная, как она, не растратившая своих желаний, никому не дарившая своих ласк, в чьей душе не начертано ни одно имя, в чьей памяти не живет ни один образ…
— Как она прекрасна! — прошептал Лучинин, сжимая его руку.
— Как девушка! — медленно произнес Хлудов, в одном слове воплощая свою мечту.
— Володя!
Он вздрогнул всем телом, точно проснулся. Он узнал голос жены, полный ужаса и боли… И ему тоже было больно. Он сам не знал, отчего. Он провел рукой по глазам.
Надежда Васильевна стояла перед ним, заслоняя собой сидевшую Веру, и жуткое было у нее сейчас лицо. Брови слились в одну грозную линию, нервически дрожал угол рта. Она поняла выражение его глаз. Она слышала его слова.
— Володя, взгляни на меня! — тихо, с мучением сказала она и положила руки на плечи мужа.
Зрачки Хлудова остановились на ней.
И ей стало страшно. Страшно до ужаса. Из этих неподвижных зрачков глянула на нее его темная, таинственная душа, и холодом отчуждения повеяло на нее от его невидящего взгляда. И впервые поняла она тут, что думал, что чувствовал эти годы он, человек без прошлого, рядом с нею, прожившей бурную жизнь без него.
В этих зрачках, устремленных на нее, она впервые увидала образ другой женщины — чистой, юной, пусть грезы пока, — но другой, не похожей на нее, его жену и любовницу, которую вчера еще он ласкал с исступленной страстью. И какой-то темный, далекий голос из тайников ее подсознания сказал ей в этот миг:
«Конец!..»
Через две недели Надежда Васильевна покидала N***. Нарушив контракт с городским театром, она уезжала на пасхальный сезон в Одессу.
