Аркадий Аверченко - Рассказы
– Я-то? Всю жизнь. Еще, помню, у вашего папы коровка была… серенькая такая…
– Бурая.
– Во-во. Серовато-бурая. Хорошее молоко давала. Старик часто меня угощал. «Сережа, говорит, ты мне первый друг. Жалко, говорит, что моя дочка Анюта уже замуж вышла. А то был бы ты мне зятем».
– Скажете тоже! – застыдилась Анна Матвеевна, расстилая на ковре скатерть.
У Новаковича была странная натура: он мог так нахально рассказывать о самых невероятных вещах, способен был так просто и самоуверенно лгать, что одним своим тоном мог поколебать недоверие самого скептического слушателя.
Почему-то из всей компании нянька Мецената отдавала предпочтение именно Новаковичу и даже изредка высыпала ему в карман целую сахарницу колотого сахару, который он ел, уверяя всех, что сахар придает крепость костям.
Приятелям он рассказывал:
– Отчего я такой сильный? Исключительно от сахару Да еще сырую морковь ем, как заяц. Поэтому медный пятак мне согнуть в трубку ничего не стоит.
– Ну, вот тебе пятак – согни его.
– Зачем же его портить, – хладнокровно говорил Новакович, опуская пятак в карман, – он мне на трамвай пригодится.
– Экий ты, братец. Ну, вот тебе еще пятак – согни.
– Вот спасибо. На первый пятак я проеду только туда, а на второй смогу вернуться обратно.
И второй пятак находил упокоение вместе с первым в широком кармане студенческих брюк Новаковича.
Куколка сидел притихший, широко раскрытыми глазами глядя на приготовления к завтраку, которые никак не вязались с «чопорным аристократическим домом», как характеризовал квартиру Мецената Новакович.
– Почему эта старуха накрывает завтрак на полу? – робко шепнул он Новаковичу.
– О, это странная история, – с готовностью объяснил Новакович. – у нее была семья из восьмидесяти двух человек, и все они один за другим умирали, и всех их она видела мертвыми на столе! И поэтому с тех пор стол, по ее понятиям, – святое место, которое не должно оскверняться икрой и коньяком!..
– Как это удивительно! – воскликнул Куколка. – Помоему, вот сюжет для жуткой баллады в стиле Жуковского.
– И очень просто! Вы бы записали, чтоб не забыть.
– Ей-богу, запишу.
Когда все, кроме забытого Кузи, улеглись на ковер спинами вверх и принялись за коньяк с икрой, Кузя взвыл:
– Телохранитель! Сними или я прыгну вниз и сломаю ногу.
– Какие у меня мозги?
– Замечательные! Галилей, Коперник, Ньютон и Эдисон – причудливо соединились в твоей черепной коробке.
– Не люблю грубой лести, сиди.
Видя, что яства и пития исчезают с поражающей быстротой, Кузя решил помочь себе сам: лег на верхушку шкафа и, открыв его дверцы, принялся сбрасывать огромные томы «Словаря» с верхних полок – на пол.
Меценат равнодушно поглядывал на такое варварское обращение с его библиотекой, а Новакович и Мотылек тихо хихикали, ерзая животами по ковру.
Когда груда сброшенных книг оказалась достаточной – Кузя повис на шкафу и сполз вниз, приветствуемый кощунственными словами Мотылька:
– Сошествие Святого Духа на апостолов.
Икру ели столовыми ложками из объемистой миски, коньяк пили из чашек, потому что наливание в рюмки отнимало, по словам Новаковича, массу времени. Меценат был щедр, как король, и радушно потчевал Куколку, чуть ли не вмазывая ему в рот полные ложки икры.
Подвыпивший Куколка болтал без умолку:
– Я раньше не верил в себя, а теперь, с сегодняшнего дня верю! Я напишу целую книгу и посвящу ее господину Меценату!
– Пиши, старик, пиши, – поддакивал Мотылек. – Мы тебя не покинем! Здорово это у тебя вышло о старушке:
В лесу старушкаСидит в кадушке,Скрипит избушка…
– Позвольте… Вы перепутали…
– Не важно! Главное – музыка стиха.
– А что, Куколка? – спросил Новакович. – Что, если переложить эти стихи на музыку? Я бы и переложил.
– Да разве вы композитор?
– Я-то? Вы оперу «Майская ночь» слышали?
– Но ведь это вещь Римского-Корсакова?!
– Вот я и говорю – знаете «Майскую ночь» Римского-Корсакова? Так я могу написать в десять раз лучше!
– А вы в шахматы играете? – осведомился Кузя.
– Очень плохо.
– То-то и оно. Я вам могу дать вперед коня и пешку.
– Неужели вы так хорошо играете?
– Замечательно! – скромно заявил Кузя.
– Он может играть с вами партию, не только не глядя на доску, но даже не спрашивая, какой ход вы сделали.
– Да как же это так? – изумился Куколка.
– Догадывается. О, это прехитрая бестия. Мотылек нашел нужным сказать и свое слово:
– Читали мои стихи?
– А вы тоже… поэт?
– Гм… конечно, не такой, как вы, однако половина моих стихов попала во все гимназические хрестоматии.
Один Меценат молчал, но видно было, что он искренно наслаждался беседой, изредка расширяя ноздри, будто вдыхая аромат невероятного простодушия, наивности и доверчивости Куколки.
После ухи Меценат поднял чашку за здоровье своего юного гостя и попросил Мотылька:
– Сыграй нам Шопена.
Желание Мецената всегда для всех было законом. Мотылек вскочил, сел за рояль и запел очень приятным голосом:
В степи стоит себе избушка,Кругом трава, трава, трава…Живет себе в избе старушка.И хоть скрипит себе едва,Но, в руки взяв вина стакан,Танцует все канкан, канкан…
– У меня немножко не так… – попытался нерешительно протестовать Куколка.
– Я знаю, но по музыке нельзя иначе.
Развеселившийся Меценат велел подать шампанского, и все с бокалами в руках спели застольную песню все о той же безропотной старушке.
Ушел Куколка, очарованный обществом, крепко потрясая всем руки и обещая, что он «никогда, никогда не забудет этого чудного дня и что он, если позволят, будет приходить часто-часто»…
Когда амфитрион и его веселые клевреты остались одни, Новакович стал посреди комнаты, засунул руки в Карманы и вызывающе сказал:
– Ну??!!
– Этот человек действительно стоит 25 рублей, – тоном специалиста определил Меценат. – Его нужно прикормить здесь.
– Хотите, я для смеху напечатаю его стихи в журнале? – предложил Мотылек.
– Надо сделать больше, – подхватил Кузя. – Мы должны сделать из него знаменитость. Я завтра дам в свою газету о нем заметку.
– Одну? Нужно дать ряд заметок. А потом мы устроим вечер его произведений!
Таким образом – однажды в сумерки была организована эта противоестественная издевательская кампания, направленная против святой простоты доверчивого, наивного, глуповатого юноши…
Глава IV
вообще о меценате
Странный господин этот Меценат. По существу, неплохой человек, он с ранней юности был заедаем скукой, и эта болезнь вела его жизнь по самым причудливым, прихотливым путям.
Богатство избавляло его от прозы добывания средств к существованию, и поэтому неистощимый запас дремавшей в нем энергии и пылкой фантазии он направлял в самые неожиданные стороны.
Много путешествовал, но без толку. Приехав в любую страну, он не знакомился с ней, как все другие путешественники, не осматривал музеев и достопримечательностей, а, осев где-нибудь в трущобном кабачке, заводил знакомства с рыбаками, с матросами, дружился с этим полуоборванным людом и, угостив шумную компанию, потом с наслаждением созерцал их бурные споры, ссоры и потасовки.
Горячо любил всякую живую жизнь, но как-то так случалось, что искал он ее не там, где нужно.
Писал очень недурные рассказы, но не печатал их. Прекрасно импровизировал на рояле, но тут же забывал свои творения.
Временами целые дни валялся на диване с «Историей французской революции» или «Похождениями Рокамболя» в вялых руках, а потом вдруг на него нападала дикая энергия и он носился с компанией своих приспешников из подозрительных трактиров в первоклассные рестораны и обратно, шумя, втягивая в свою орбиту массу постороннего народа, инсценируя ссоры, столкновения и разрешая их гомерическим пьянством.
И потом после двух-трех таких бурных дней снова тихо опускался на дно, как безгласный труп утопленника…
Он был женат, и это, пожалуй, можно назвать самой большой нелепостью его жизни… Зачем он женился?
Ответ можно было найти один: Меценат пылко, истерически любил всякую красоту – в красках ли, в звуке, в шелесте спелой ржи или в текучей изменчивости подвижного лица прекрасной женщины.
Поэтому встреча с Верой Антоновной и решила его бестолковую судьбу.
Она была прекрасна – высокая пышная брюнетка с мраморным телом и глазами, как две звезды освещавшими матово-бледное лицо. Такой соблазнительной ножки и трепетных гибких рук Меценат не встречал за всю свою жизнь, и поэтому он решил вопрос просто:
– Или эта женщина будет моей, или я умру.
Из того, что он не умер, ясно для читателя решение этой дилеммы в его пользу.
Эта роскошная красавица была невероятно ленива, ум ее и тело были всегда в дремлющем состоянии; поэтому, когда Меценат впервые ее поцеловал, она, полуразбуженная, недоумевающе осведомилась:
