Тень за правым плечом - Александр Л. Соболев
Между тем в душе моей было темно и тихо – и я совершенно не понимала, как мне быть дальше. Единственный смысл моего существования состоял в том, чтобы охранять девочку от подстерегающих ее опасностей, – и теперь, когда между нею и мною становилась непреодолимая преграда, мне делалось вовсе незачем жить. Из-за стены я слышала какие-то обрывки разговоров, причем меня особенно задело, что Гродецкий совершенно не счел нужным убраться на свою половину, а что-то успокоительно басил в нашей гостиной: может быть, еще раз обсуждал с Мамариной, как весело им будет играть на дудочке среди тучных стад. Как там говорится у Софонии? «За высокомерие их будут они избиты мечом моим, и обращено будет их жилище в пустыню, и покоиться будут среди нее стада и всякого рода животные; пеликан и еж будут ночевать в резных украшениях его». Почему пеликан и еж? Что может объединить ежа и пеликана, кроме пророчества? С этими мыслями я забылась тяжелым сном, в котором грузный бородач, стоявший на вершине полуразрушенной башни, грозил кому-то невидимому мечом, а оттуда бил длинный красный луч – и над равниной, озаренной сполохами дальнего огня, летели и летели бесконечные стаи пеликанов.
Удивительно, но утром все выглядело так, как будто никакого разговора накануне не было. Я, по обычаю, проснулась еще затемно, дождалась шести утра, разбудила Стейси, приготовила ей завтрак и отправила на уроки. Вновь какой-то бесплотный голос зашептал у меня в голове, что сейчас, пока Ма-марина и Гродецкий спят, нет ничего проще, чем зарезать их в постелях, свалив это хоть на какого-то местного беглого каторжника. Человеческий обычай предписывает поплевывать через левое плечо, чтобы отвадить мелкого искусителя, подбивающего на недозволенные поступки: предполагается, что существа нашей породы находятся за правым. Но кто тогда пытается искушать меня? И кто поможет мне? В любом случае, успеха этот темный визитер не имел, так что я спокойно уселась за свою работу в ожидании, покуда проснется Елизавета Александровна, которая, в свою очередь, ни словом не обмолвилась ни о своих планах, ни о нашей беседе.
Если бы какой-нибудь сторонний наблюдатель мог видеть нас в ближайшие несколько недель, то он, думаю, и не заметил бы того напряжения, которое исподволь копилось в нашем домишке. Внешне все было совершенно как обычно: я делала свои цветы, Стейси училась, Гродецкий начищал свои ботинки и топал в них на работу, но какие-то мелкие детали постоянно указывали на то, что хрупкий наш мирок вновь пошел трещинами, причем на этот раз не по воле злого рока, а исключительно силами одной из обитательниц. Однажды в почтовом ящике обнаружился вдруг пухлый конверт с цветастыми марками – это родственник-благодетель прислал последние инструкции. Мамарина дневала и ночевала у местной портнихи, которая шила для нее разного рода обновки, среди которых выделялось неуместной монументальностью кипенно-белое свадебное платье, которым она, не удержавшись, передо мной похвасталась. По врожденной моей деликатности, мне пришлось даже выдавить из себя что-то одобрительное, хотя выглядело это, конечно, довольно-таки смешно: изображать из себя девственную овечку, переменив несколько любовников и имея почти взрослую дочь. Впрочем, если Гродецкого это положение успевшего лишь к шапочному разбору устраивало, то мне уж тем более не следовало придираться: мне-то вчуже кажется, что в жизни земнородной женщины имеет значение лишь один, первый ее мужчина, который открывает для нее саму идею греха, а все последующие лишь идут по проложенному им следу. Хотя, конечно, рассуждать об этом мне бы вовсе не стоило.
В одну из суббот я неожиданно встретила Гродецкого в поезде, идущем в Прагу: сперва мы с ним, кажется, по молчаливому уговору собрались сделать вид, что не узнали друг друга, но он, подумав, все-таки подошел ко мне с вымученной приветливостью. Оказалось, что он едет в посольство, получив извещение, что в их с Мамариной и Стейси паспорта проставлены все необходимые транзитные визы. Сообщив мне эти бесценные сведения, от которых у меня, несмотря на внешнюю невозмутимость, опять заныло сердце, он еще немного потоптался рядом, а потом, спросив разрешения, сел напротив и закурил: в вагоне как раз было немноголюдно. Его неприятное лицо выражало явственное смущение – уж не знаю, из-за того, что он собирался разбить мне жизнь, или просто потому, что не знал, о чем со мной говорить, а экспортированные из-под Полтавы правила приличия утверждали, что говорить о чем-то надо. Уж в этом-то я точно не собиралась ему помогать, тем более что у меня с собой была книжка. Продолжая перечитывать хорошо мне памятный диалог Старика и Незнакомца, я поглядывала на своего визави, воображая, как было бы славно, если бы он прямо тут, на моих глазах, свалился от приступа грудной жабы, и уж какие бы я подобрала особенные, единственные слова, чтобы рассказать Мамариной о постигшем нас всех несчастье. Но он сидел передо мной, выпрямившись (русские говорят «как аршин проглотил»), опираясь на зонтик, и явно терзался, не зная, с чего начать. «А как вам кажется, Елизавета Александровна не будет скучать по Европе?» – подарил вдруг он. Почему-то этот нелепейший вопрос расстроил меня необычайно: я даже не знаю, в чем тут было дело, как будто он, словно японский борец джиу-джицу, нащупал самую болезненную точку и нанес в нее короткий разящий удар. Слезы сами собой полились у меня из глаз – я сидела перед этим тупицей в его обтерханном пиджаке и рыдала в три ручья: кажется, никогда до этого не оказывалась я в таком отчаянии, да еще и по такому ничтожному поводу. Он и сам, понятно, не ожидал такого эффекта от своих слов, так что явственно перепугался и сунулся было меня утешать, но этого уже я снести никак не смогла и, подхватив свою книжку и картонку, ретировалась в другой вагон, благо поезд был нового образца, с двумя входами. Этот симплициссимус потащился было за мной,
