Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова
— А я тебе скажу, зря ты, Плешь, детей не завела.
— Он не хотел, как же я могла?
Она скосилась с презрительным сочувствием:
— Нет, совсем ты у меня без понятия. Тыж не брюликов добивалась, не норки, а чего тебе от природы начислено. Обмануть надо было, знаешь, так, в рабочем порядке. Сказала, что можно, что неопасно, и залетела, когтями-то он потом из тебя не выцарапает! А коли уж больно берегся, хахаля бы на это приспособила. Знаешь, х о р о ш и й левак укрепляет брак.
— Да ты что, шутишь?
— Шутки в сторону, о самом жизненном речь. Каждой сперва говорят, что насчет детей подождем да поглядим. Зорин тоже было нудил, вмиг обатьковала. Это, Плешь, может, только вам, поэтессам, и положено, чтобы все ненормально… А так каждой приходится ловчить, чтобы в старости, как ты, не остаться бесплодной смоковницей.
— Ты это из Библии? — изумилась я.
— Из Бублии! — передразнила Пожар. — Но никакая Бублия тебе не просчитает, сколько выгод — иметь детей! Первое — он, сколько ни отбрыкивается, к ребенку прирастает, ну и к тебе через него. Понимаешь, лезет это он к тебе под одеяло, а ты там горячая, пузо на нос, как медведица в берлоге, медвежонком про запас набитая. Любого медведя проймет. Второе — это твоя опора, дети-то, прочность, надежность, попробуй кто задень, ты за медвежонка — на дыбы! И третье, главное, — не для себя одной рожаешь, а для всей своей земли, для страны, — они, дети, всегда ей нужны. Вот и ты век нужна.
Все, все оказалось проспано, за что ни схватись: женская жизнь, литература, внешность. Я взъярилась:
— Слушай, Ирина, мы ведь старые. Как ты до сих пор не объелась этим примитивным комсоржеством, комсоргазмом своим?
Пожарова-Зорина заметно и непритворно вспыхнула от моего рискованного неологизма:
— Простите, Ника, когда мы сначала были на «вы», мне это как-то больше нравилось.
Мы встали, в ускоренном темпе прошли рядом невыносимое расстояние до выхода из сада и расстались.
…Театр был недалеко, я пошла пешком, и конечно, опоздала к началу своей премьеры. Собственно, не премьеры даже, а сдачи спектакля Театром Управлению культуры. Места мне не нашлось: спектакль шел уже на зрителе, все кишмя кишело детьми и родителями. Пришлось сесть в проходе, прямо на ступеньки лестницы, и то меня втиснула туда энергичная, разбитная и басовитая Завлит-ша, постоянно служившая Главному Режиссеру и мне безотказным смягчающим буфером, находчивым и умелым переводчиком с театрального языка на авторский и наоборот (как выяснилось, предельно несхожие языки).
Большая, я мешала задним на лестнице смотреть, на меня шипели, толкали в спину ботинками. Пьеса шла через пень в колоду, актеры съедали рифму, путали порядок строф, не делали пауз между стихотворными строками, сливая, как прозу, обыгрывали бутафорские детали среди строфы, губя стих.
Я давным-давно возненавидела эту свою пьесу в стихах. Ее пришлось переписывать трижды. Первые два раза — по непонятным претензиям Главного, по затрудненности перевода с моего языка на театральный. Третий раз понадобилось все корежить под молодого художника, явившегося из Алма-Аты и решившего, что действие сплошь должно идти на пленэре, а у меня шло во дворце, так что потребовалось приспосабливать все упоминания дворца, дверей, окон к рощице, стогу и мостику, поминутно уродуя и переиначивая стихи. Потом, когда покатились репетиции и меня допустили в знак особой милости сесть рядом с Главным за режиссерский пульт, откуда он беспрестанно и полновесно матюгал принцесс, фей и волшебников, началась быстрая и безапелляционная кастрация пьесы прямо у меня на глазах, по ходу действия. Главный черкал единым взмахом по полстраницы, нередко обрывая строфу посередке, не заботясь о том, что двустишие повисает в воздухе, или же неуклюже стыкуя по две женские и по две мужские рифмы ради сокращения. Авторской логики и ответственности за текст для него не существовало. Первое время я пробовала отстаивать выбрасываемое, ворчала; он терпел это недолго и выставил меня из зала, тоже основательно обматерив. Если бы не дипломатичная Завлитша, я, плюнув, покинула бы Театр навсегда.
— Ну подумаешь, Ника, — говорила она практичным и питательным эклерным голосом, — эти там ваши мужские рифмы, дамские… Мелочи… Надо смотреть шире, не так волнительно воспринимать. Вы уйдете — вас не поставят, так лучше хоть что-то, чем ничего. А вместе с Главным вы делаете Большое Искусство.
И вот Большое Искусство творилось у всех на виду, на сцене. Несмотря ни на что, истинным чудом было видеть, как мои скучные машинописные строчки обрастают деревцами и мельницами, населяются прекрасным народом в дивных костюмах, оснащаются каретами и цветочными беседками для фей и людоедов покуроченной пьесы. Все это двигалось, пело, объяснялось в любви, строило козни.
Обрушился громовой успех. На сцене откуда ни возьмись возник Главный, вертко и востренько поблескивая седой бородкой, юля, выводя на поклон и аффектированно обнимая актеров. Он продлевал аплодисменты, тянул «комплимент», вымогая его у зала. Подбежав к краю, он принялся обеими руками сладко выманивать кого-то на сцену.
— Идите, пора, — пихнула меня в бок Завлитша. — Главный просит на сцену Автора.
Я встала со своей ступеньки и услышала, как недоуменно смолкли бешено хлопающие задние, весь спектакль пинавшие меня в спину.
На сцене пахло пыльной холщово-древесной бутафорией, вблизи ничуть не сказочной, топорной. С той же подчеркнутой страстностью актеры и Главный, забывший про матюги, теперь лобызали меня. Зал ревел, осыпая нас цветами. Полчаса я била поклоны с труппой да еще минут двадцать расписывалась на программках, без передышки подаваемых снизу.
Потом все стихло, и мы очутились в кабинете Главного, полном деятелей Управления культуры. Первоприсутствовали какая-то девица с висевшими до пояса космами и расшлепанными вампирическими губами, усатый румяный красавец, тоже чем-то напоминавший насосавшегося упыря, и совсем уж мифологический ссохшийся горбун-вурдалачишко. Все давно знали, что пьеса безоговорочно разрешена Управлением, и все же начались выступления, каждый говорил что-нибудь веско-хвалебное, видимо стараясь оправдать свое будущее присутствие на банкете. Меня снова начали поздравлять и обнимать. Ни под каким видом я не стала бы в обычной жизни целоваться с этой, например, губатой девицей, но здесь был Театр, Большое Искусство, тут так принято, — и я, не устояв, расчмокалась со всеми управленцами.
В репетиционном зале стояли Т-образно сдвинутые столы, накрытые к финансированному мною банкету. Я, видать, неважно финансировала, потому что Театру удалось спроворить лишь вареную колбасу, бутерброды с яйцом и килькой и в изобилии — самую дешевую
