Дом одинокого молодого человека : Французские писатели о молодежи - Эрве Базен
Часто, примерно раз в неделю, Кристиана Обургуэна приглашали отобедать у Байёлей. Время от времени он тоже приглашал их в какой-нибудь руанский ресторан, и вечера заканчивались за боулингом.[18] Рене демонстрировал свою силу и ловкость и радовался этому как ребенок. Тереза то и дело допрашивала своего любовника насчет Мадам Бовари. Раз уж он писал диссертацию, так должен был знать все на свете.
— Хороша ли собой была Дельфина Деламар?
— Максим Дю Кан утверждает, что это была женщина невысокого роста, пожалуй, некрасивая, с тусклыми рыжеватыми волосами и веснушками.
— Правда? Ты говоришь это мне назло.
— Дю Кан, можно сказать, единственный свидетель.
— У меня тоже веснушки. Я всегда была уверена, что ты находишь их безобразными.
— Не я. Максим Дю Кан. Помнишь нашу первую встречу в парке Васкёй? Знаешь, что меня привлекло в тебе? Грудь в веснушках.
Отсутствовавший в этот момент Рене вошел с безмятежной улыбкой.
— О чем это вы разговаривали?
— Как всегда, о Мадам Бовари. Тереза ненасытна. Ну и повезло же тебе, что ты устроился в Ри!
— Знаешь, мне на Мадам Бовари…
— А уж мне, если бы не эта проклятая диссертация! Как говорил папаша Флобер: «Мне кажетсн, одиночество мое бесконечно, бежал бы куда глаза глядят. Но во мне сошлось все: и пустыня, и путник, и верблюд».
Почему эти чудовищные слова он принимал на свой счет? Глаза Терезы наполнились слезами. Она постаралась взять себя в руки. Мужчины, по ее мнению, пили слишком много пива, и она заметила:
— Отрастите себе живот!
— Как ты думаешь, Эмма употребляла подобные выражении? — возразил преподаватель.
Однажды они отправились посмотреть на выездку лошадей. В этом краю развитого животноводства, где их только не устраивали. Они стояли втроем у белого барьера ипподрома. Ветерок трепал волосы Терезы, и она поднимала голые руки, чтобы откинуть пряди назад. Она сознавала, что была очаровательна.
— Мне больше нравятся скачки с препятствиями. Когда преодолевают водные преграды, — говорила она.
— Ты вечно недовольна, — возражал тот или другой ее спутник.
Когда первая страсть утихла, она не могла не признаться себе, что ее любовник едва ли более супруга удовлетворял ее в интеллектуальном смысле. Кроме постели, ему ничего не требовалось. Говорить с ней о Мадам Бовари, советовать, что почитать, развивать ее интеллект — все это было для него тяжкой обязанностью, быстро надоедало. Или же он цитировал нечто вроде:
— Флобер писал Луизе Коле: «Не правда ли, одни лишь вид пары старых сапог содержит что-то глубоко печальное, вызывает горькую меланхолию?»
Она спрашивала себя, не насмехается ли он над нею.
Тогда она возвращалась к своим прогулкам в сторону церкви и разговаривала с Дельфиной, лежавшей под могильным камнем. Теперь это была лучшая ее подруга.
— Неправда, что ты была некрасивая. Я тебя так хорошо понимаю. У тебя были высокие помыслы. Но что делать в Ри?
Эти беседы — если позволительно употребить такое слово, ибо ей казалось, что она доверительно беседует с молодой женщиной, жившей в прошлом веке, — немного скрашивали ее печаль. Не раз ей хотелось плакать, и она говорила себе, что, если бы она выплакалась, ей бы стало легче. Но она не смела из страха, что кто-то заметит. По правде говоря, с тех пор, как влюбленные избрали эту могилу как удобное место для поцелуев, она не встретила там никого.
— Когда Кристиан приходит ко мне, все чудесно, — рассказывала она Дельфине. — Но сразу же после этого он холоден и безразличен. Знавала ли ты мужчину, способного на нежность? Есть ли вообще такое на свете?
Со своей стороны, Кристиан Обургуэн стал находить, что Тереза безумно скучна. Теперь, когда он пресытился, веснушки потеряли для него всякую притягательность. Его одолевала лень при одной только мысли, что следовало соблюдать осторожность, придумывать новые и новые уловки. Осточертели ему и обеды за столом массажиста. Он стал бывать редко. Рене как-то сказал жене:
— Ты заметила, что Кристиан перестал у нас бывать? Интересно знать, не ты ли его выводишь из себя. Пристаешь к нему без конца со своей «Мадам Бовари». Надо не понимать, что бедный парень часами напролет корпит над диссертацией, — хочется же ему поговорить о чем-нибудь другом.
Тереза шепнула Дельфине:
— Я в отчаянии.
День был дождливый. В этих местах дождь вообще — дело привычное, это известно. С тайных свиданий Эмма возвращалась в промокшем платье, в грязных ботинках.
Сменялись времена года. Однажды осенью Тереза вспомнила, что вот уже три года, как она любит Кристиана, и этого вполне достаточно, чтобы любовь почти что умерла. За истекшие две недели ее любовник не подал признаков жизни. Однажды, когда у него не было занятий и он, должно быть, сидел дома, она не выдержала. Нашла предлог, чтобы отлучиться из банка. Примчалась, постучала к нему в дверь. Он действительно был дома.
— Прости меня, — сказала она. — Я отпросилась с работы. Ну вот… Я тебе не мешаю, по крайней мере?
— Я работал.
Он показал на стол, заваленный бумагами, досье, книгами. Тереза подошла к столу. Она не посмела прикоснуться к страницам диссертации, даже прочитать те, что лежали перед глазами.
— Бедная женщина, — сказала она.
Это робкое восклицание, видно, привело Кристиана в ярость. У Терезы слезы выступили на глазах.
— Я теперь и слова не могу сказать, чтобы не вызвать твое раздражение.
Кристиан посмотрел на нее так, словно оценивал ее. Наконец он разразился сентенцией, и с первых же слов Тереза почувствовала, что он обдумал их давно, что не раз сдерживал себя и уж коли начал, пойдет до конца, — так набрасываются на жертву.
— И когда ты наконец перестанешь блеять о своей Бовари, о ее мечтах, ее идеале, о том, что она обречена была жить в пошлой среде? Что такое для тебя Бовари? Возвышенное существо, женщина, несчастная участь которой служит тебе утешением в твоей собственной неудовлетворенности?
— Если это тебя раздражает, я больше не буду об этом говорить.
— Так вот я тебе скажу раз и навсегда. Моя диссертация…
Он произнес эти несколько слогов торжественно; мысль, что он наконец заговорит с ней о своей работе, чуть приободрила молодую женщину.
— Я пишу диссертацию о сценариях «Мадам Бовари». Так Флобер называл свои черновики, свои разработки.
Он схватил книгу, которая почти что сама раскрылась на страницах, размеченных карандашом, где отдельные фразы были подчеркнуты.
— Папаша Флобер нацарапал свою историю стилистически совершенно. Это не помешало ему предстать перед судом за оскорбление общественной
