Всё, что у меня есть - Труде Марстейн
— Вообще мне нравится работать в детском саду, — говорит она. — Там есть одна девочка — ей года полтора, — невероятно красивая. Ее зовут Ханна. Каждый день, когда я прихожу, она тянется ко мне ручками, она еще плохо ходит.
— А помнишь Ханну из Ульсруда?
— Ну конечно, — говорит Майкен. — Мы дружили, пока она не уехала, но она была на год старше меня. Так что меня часто сплавляли к тому, кто был поразумнее. Она не очень-то со мной церемонилась.
Помню, когда Майкен была маленькой, мама приезжала к нам в Ульсруд и не одобрила ее отношения с подружкой. «Эта соседская девочка вертит Майкен, как хочет, — сказала она. — Ты что, не видишь, как Майкен пляшет под ее дудку? Тебя совсем не волнует, что там делается, когда никто не видит?» Оказалось, что мама была умна и умела видеть насквозь.
Когда я не бываю на маминой могиле, у меня возникает такое ощущение, что это не имеет значения. Ничего не произойдет и в том случае, если я там побываю. Так было и под конец маминой жизни: я все откладывала и откладывала поездку к ней, и когда я наконец приезжала во Фредрикстад к ней в больницу, проходила по коридору через стеклянные двери и видела ее на больничной кровати, мне казалось, что я вышла из ее палаты только вчера или позавчера. Или вообще никогда там не была.
Навещать маму в больнице оказалось такой же обязанностью, как для подростка мыть посуду или пылесосить во всем доме. Обязанностью, которую нужно кое-как выполнить, делом, которое надо поскорее закончить. Мне приходилось протирать ее очки, когда я замечала, что стекла такие мутные, что через них уже ничего не видно, хотя это входило в обязанности медсестры. Проверять, не холодные ли ноги. Мама не любила, когда у нее мерзнут ноги. Держать ее за руку.
— Тебе страшно? — спрашивает Майкен.
— Страшно?
— Ты такая притихшая.
Я улыбаюсь и качаю головой.
— Надеюсь, с Элизой все в порядке, — говорю я.
— Дай-то бог!
За окном такая красота — мороз и солнце, от белого снега повсюду так светло.
— Господи, как подумаю, что можно потерять папу… — произносит Майкен.
И тогда я впервые задумываюсь о трех юношах, которые остались без отца.
— Вот странно, — как-то сказала Элиза, — я всегда считала, что мальчики намного больше привязаны ко мне, чем к Яну Улаву. Но теперь, когда они уехали от нас, оказалось все наоборот. Это с ним они встречаются, разговаривают, советуются.
— А что это было за условие, при котором папа обещал оплатить тебе получение водительских прав? — вспоминаю я.
— Что я никогда в жизни не буду пробовать ничего сильнее гашиша, — отвечает Майкен. — Потому что у папы еще во времена молодости был очень печальный опыт с ЛСД. Только не говори ему, что я тебе сказала.
— Он мне сам рассказывал.
Внезапно меня словно ударяет, пронизывает острое разочарование из-за того, что он доверил это еще кому-то, не мне одной.
— Папа рассказал мне об этом незадолго до того, как у нас начался роман, — объясняю я. — Думаю, для него это был очень важный жизненный урок.
В половине одиннадцатого мы подъезжаем к дому Элизы во Фредрикстаде, у подъезда припаркованы два автомобиля. Майкен ставит машину, заехав наполовину на тротуар. Она заметно нервничает, пока идет ко входу в дом, выглядит испуганной, да и я чувствую себя неспокойно.
На кухне Кристин и Элиза готовят тарты. Разносится запах сдобы.
— И в горе есть место счастью, — говорит Элиза, и глаза ее блестят от слез. — У Стиана и Марии будет ребенок. Конечно, обнародовать это немного преждевременно, но мне кажется, вам нужны хорошие новости.
Я обнимаю ее.
— Как замечательно, Элиза. Ты станешь бабушкой.
Из гостиной в кухню входят Сондре, Стиан и Мария, мы с Майкен обнимаем каждого по очереди, потом появляются Ньол и Гард, и уже кажется, что самое плохое позади.
— Бабушкой по отцовской линии, — повторяет Элиза. — Это так странно, мне всегда казалось, что я буду бабушкой со стороны матери, как мама.
— А кем же буду я? — спрашивает Майкен.
— Двоюродной теткой! — восклицает Элиза. — Вы голодные? Хотите перекусить, прежде чем мы отправимся в церковь?
При виде желтых хозяйственных перчаток Элизы на кухне у меня возникает неприятное, гнетущее ощущение. Я вспоминаю свой сон в ночь на среду, в котором Элиза что-то кричала на площади. На кухне стоят формы с основами для тартов. Кристин что-то взбивает в миске.
— Все очень хорошо, — говорит Элиза. — У нас вчера был такой прекрасный вечер, с хорошим вином и вкусной едой, приехали все мальчики, и Кристин с Ньолом тоже. Ивар и Гард приехали сегодня, раньше вас на полчаса. Жизнь продолжается, я это чувствую.
Кристин посыпает содержимое миски перцем.
— На цокольном этаже туалет засорился, — продолжает Элиза, — не пользуйтесь им. Ивар обещал купить что-нибудь для прочистки труб.
— Мысль о том, что и со мной очень скоро может случиться то же самое, что я могу стать бабушкой, совершенно удивительна, — говорит Кристин. — Хотя ни у Ньола, ни у Гарда пока нет подружек, они такие разборчивые.
— Да и ты тоже скоро можешь стать бабушкой, Моника, — говорит Элиза.
— На самом деле нет, — восклицает Майкен, и они втроем смеются.
— Только страшно, ужасно жаль, что Ян Улав не дождался этой новости — о том, что он станет дедушкой, — вздыхает Элиза.
И она переводит удивленный взгляд на меня.
— Но разве это имеет значение — узнал бы он об этом или нет?
Кристин застывает с венчиком в руке.
— У меня довольно простое отношение к смерти, — говорит Элиза.
Кристин выкладывает омлет на основу для тартов.
Много лет назад, когда дома у Элизы и Яна Улава собралась большая компания, папа сказал:
— Какая невероятная пропасть между мгновением веселья, радости и бесконечной ледяной вечностью.
Он намекал на рождественскую песню, которая лилась из проигрывателя и где были такие слова: «Эй, домовые-ниссе, беритесь за руки, вставайте в круг».
— Наша жизнь — лишь краткий миг, — повторил папа. — Она так скоротечна. И сколько в ней хлопот, сколько усилий и трудностей.
Папа улыбнулся, но в этой улыбке сквозило что-то помимо веселья. Элиза убрала со стола десерт, хотела забрать у него коньячную рюмку, но он не отдал. А я думала о маленьких ниссе, которые пытаются переубедить себя и друг друга в том, что жизнь прекрасна и наполнена смыслом, хотя они знают, что это
