Воровская сага в 4 частях: Бродяга. От звонка до звонка. Время – вор. Европейская гастроль - Заур Магомедович Зугумов
Почти сразу после того сходняка, чтобы не мозолить глаза легавым, воры разъехались по своим зонам, а некоторых менты и сами определили кого куда. Вывезли и Песо. Теперь он попал в Княж-погост, но на этот раз не на «тройку», где был до этого, а на «головной», то есть на «единичку».
Часть III. Страшнее нет советской пересылки
Глава 1. Омск — Томск — Верхоянск — Воркута — Челябинск — Брянск
Уже несколько месяцев я был на пересылке. Один Бог знает, скольких людей я встретил и проводил за это время, со сколькими интересными спутниками познакомился, беседовал, интересовался тем, чего еще недопонимал, но это обязательно должно было быть чем-то из воровского толка, ведь люди в то время сидели разные (впрочем, как и сейчас).
В одной камере пересылки можно было встретить профессора и вора, артиста и мошенника, писателя и убийцу. А объединяло их то, что все они обязаны были жить по законам тюрьмы, но не все, конечно, могли сразу усвоить ее быт и законы, поэтому обращались в основном ко мне, поскольку я был для них как бы дирижером в их оркестре. Я уже полностью поправился, правда, голова иногда еще побаливала, особенно когда не высыпался или нервничал.
С наступлением весны началось движение, и не только в природе-матушке, но и во всем ГУЛАГе, хотя здесь оно не прекращалось ни днем, ни ночью. Таким образом, в один из апрельских дней 1978 года меня вновь заказали на этап. Ну, к подобному вояжу я был всегда готов. Что нужно-то было бродяге? Сидорок со сменкой да чуток харчей в придачу. Я знал, что где бы ни был, куда бы ни забросила меня судьба в стране под названием ГУЛАГ, меня всегда встретят собратья и нужды не будет ни в чем. Так что сидорок бродяжий скорей походил на фартяк, чем на баул. Бродяга всегда оставался тем, кем был, — бескорыстным и благородным босяком. К достойной цели ведут лишь достойные средства, или же цель оказывается достигнута по средствам.
Все дальше на север, в сторону Воркуты, уходил тот далекий спецэтап. По ходу, уже в «столыпине», разобравшись по мастям и по росту, мы поняли, что масть по этапу нашему следует одна — воровская, а это значило, что собирали отрицаловку со всех командировок Коми и килешовали кого куда.
Процедура эта была нам всем хорошо известна и не возбуждала никаких эмоций. Скорее наоборот, кто-то встретился вновь после долгой разлуки, связанной с этими самыми килешованиями, кто-то знакомился с теми, о ком слышал заочно, кто-то вообще уже не обращал ни на что внимания, зная главное — он среди своих и можно хоть немного расслабиться. Но это были в основном старые бродяги-глухари, к ним у нас всегда был особый подход и уважение.
На станции Абезь в купе «столыпина», где был и я, вошел слегка сутуловатый арестант, худой, как все мы, и с такой же фортецалой, какие были у большинства из нас. Вариантов не было — это был наш собрат, но что-то в его облике показалось мне знакомым, тем более в купе всегда полумрак. Когда же он выпрямился и повернулся в мою сторону, я узнал в нем своего старого кореша Женьку Ордина. В первой книге я рассказывал, сколько горя хлебнули мы и трое друзей наших: Сова, Серега и Харитоша, пройдя через ту злосчастную малолетку. Один из них навеки упокоился, не выдержав мусорского беспредела, который нам чинили легавые.
Но и на свободе мы оставались теми, кем были за колючей проволокой, — верными, преданными и бескорыстными друзьями. И вот встреча, и опять в тюрьме. Это было и грустно и радостно, но ничего не поделаешь, каждый выбирает свой путь. Мы это знали, а потому радости у нас было больше, чем грусти, если не сказать, что грусти (внешних ее признаков) у нас не было вообще.
Женька тоже уже несколько лет сидел, и тоже за воровство. У него со свободы был особый режим, и он отбывал срок на Чиньяворике, на открытом особом, куда его вывозили. Он тоже не знал, куда его везли, но был удивлен тем, что его не посадили к полосатым. Но вскоре все стало ясно, а пока мы предавались воспоминаниям об этапах нашего жизненного пути. Нам было что вспомнить…
Когда, после суток пути, состав ушел от основной ветки влево, всем стало ясно — нас увозят за пределы Коми. Да, это уже была Тюменская область, это уже была Сибирь. Впереди — станция Харпа, особый режим. Эту станцию почему-то еще поэтически называли станция «Северное сияние». Здесь было два лагеря особого режима — «тройка» и «десятка». Иосир и Чиньяворик — особые лагеря Коми — были полосатым раем, по сравнению с этими двумя лагерями Харпы. Здесь ооровцев выводили на работу на каменоломни.
Если просматривать старые военные архивные кинопленки об узниках концлагерей, где их гонят на работу под лай овчарок и свирепые окрики фашистов-автоматчиков, то будет одна и та же картина, не нужно ничего ни переводить, ни воображать. Ужасное прошлое повторялось один к одному. Но здесь, на Харпе, было, пожалуй, покруче, ведь это была не Европа, а Сибирь, и в лицо бедолагам по дороге на работу и назад дул не легкий средиземноморский бриз, а пронизывающий до костей норд с горы Машка.
Бродяги, которые сходили на этой станции, не расставались с нами, как обычно, на время килешовок, а прощались навсегда, зная, что выживут немногие. Когда выкрикивали фамилии на выход с вещами, мы с Женей слушали с замиранием сердца, не выкрикнут ли его фамилию, потому что у него был особый режим, но, слава Богу, пронесло.
Да, забегая вперед, скажу, что вновь на особый Женька попал много позже. Когда Харпа была позади, те, кто уже бывал в этих краях, вычислили нашу
