Александр Солженицын - Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Книга 1

Не, их много больше нас, Миша. Не положат.

Придётся пропускать.

Тут и простая милиция появилась, с белыми повязками. И просят ленинцев, даже умоляют: да вы поверните к Николаевскому вокзалу, ничего и не будет.

Не, не повернут.

А Гостиный Двор – гляди, весь захлопнулся, закрылись лавки.

А рабочие-дружинники стоят с винтовками на изготовку. Сплочены.

Сила – их, придётся пропускать.

С нашей стороны кричали сильней – а расступались.

Бушуй же, вихрь народной воли,Ещё стихийней и грозней —Не родовые страшны болиПрекрасных дней!

76

Пока правительство наконец собралось во втором часу дня у Гучкова в довмине – очень уже было тревожно в городе, необычные обильные манифестации и за, и против, враждебно сходящиеся на Невском.

Собрались-то собрались – но ведь без Керенского. И Милюков так был этим недоволен, что едва не стал настаивать – отложить обсуждение на завтра. Ему непременно хотелось разложить ответственность и на Керенского.

И недоволен он был предложенным «Разъяснением», слишком уступительно, извинительно, и почему это вырабатывалось помимо него? Вот – и то слово неудачно поставлено, и это, и требуется теперь обдумывание не в один час. Павел Николаевич должен теперь перетереть все слова. А главное: не может быть и речи утвердить этот документ без включения, что нота была предметом тщательного и продолжительного обсуждения всем составом Временного правительства и принята единогласно, министр иностранных дел не может становиться за всех козлом отпущения.

А Гучков – даже и тут уходил с заседания в свой кабинет: вчерашним порывом он исчерпался повлиять на правительство, а теперь – ждал его Алексеев, остались с ним часы.

Но хорошо хоть не проведали манифестации, что правительство в довмине, не валили сюда по Мойке.

Про Керенского не говорили вслух, но министры, кажется, все понимали загадку его отсутствия.

Некрасов заменял Керенского тем, что расхаживал по комнате, выражая крайнее возмущение: что за кровавый раскол? какая безответственность (не называя – чья)! Какое было единство в февральские дни – и как же допустить его потерять? (Но – не кто именно потерял.)

А Милюков всё тянул, тянул, уходил в другую комнату обдумывать, – может быть, рассчитывал, что обойдётся как-нибудь без «Разъяснения»?

А князь Львов нервничал, что ему же надо принимать Братиану, неудобно.

Тем временем заседание министров пошло по рутине, по повестке, по решениям, подготовленным секретариатом.

По министерству внутренних дел докладывал застенчивый Щепкин, что пора наконец законно оформить увольнение прежде отстранённых простым распоряжением – губернаторов, вице-губернаторов, градоначальников и их помощников; признать, что не может быть когда-либо возвращения их к занимавшимся должностям; предложить подать прошения об отставке, установить пенсионное обезпечение их, а кто не получит пенсии – то месячный оклад содержания.

Уже обожглись на этих пенсиях, уже такой скандал получился громкий – безопасней правительству было бы ничего этим не назначать. Но противоречит всем понятиям государственной службы, и чтó вообще останется от государственного порядка? и какая судьба ждёт служащих сегодняшних?

Затем, всё от Щепкина: во многих городах стихийно возникшие исполнительные комитеты требуют на своё содержание средств казначейства. Всех удовлетворить невозможно, предлагается финансировать лишь тех, кто выполняют свои обязанности по поручению комиссаров правительства, но не на поддержку их агитационно-партийной и общественно-политической работы и не на содержание партийных, классовых и профессиональных организаций.

– И, – предусмотрел Терещенко, – государство не гарантирует займов, уже сделанных этими организациями за минувшие месяцы.

Предусмотрел, потому что он с подобными случаями уже встречался. Да чего ни коснись и куда ни глянь – вся общественная Россия как тысячезевный крокодил – требовала только денег, денег и денег! Откуда их набраться министру финансов, когда вот и Заём Свободы повис и не идёт из-за той же всё ноты.

Да чёрт возьми, да занимая место великого изобретательного Витте, стыдно и не хочется каждую свою проблему вытаскивать на заседание правительства. Столько ли мог бы он тут накидать, сам находясь даже в отчаянии от этих проблем! (Да многие из них уже и обсуждались, безплодно.)

Сами же в эти недели опрометчиво повысили оклады сельским учителям, железнодорожникам, почтово-телеграфным служащим, а теперь ещё и солдатам, – откуда всё платить? В российском бюджете была незаполнимая брешь с тех самых пор, как царь отменил винную монополию. Не слишком усердно собирали и налоги, не говоря, что подоходный был в России чрезмерно мал, всегда надеялись на иностранные займы. А после революции вместе со всею полицией исчезла и полиция по сбору налогов, так теперь вообще никто не собирает, остаётся посылать призывы к населению. Государственный бюджет на 1917 год Дума до революции не удосужилась утвердить, а теперь нет ни Думы, ни бюджета. Внешняя государственная задолженность – 40 миллиардов рублей, на одни проценты надо в год 2 с половиной миллиарда. Каждый день войны тратим 50 миллионов, и с начала революции каждый же день выпускали 30 миллионов бумажных, до первых дней Займа. И рубль, от революции было даже поднявшийся, теперь на западных биржах падает. Подписку на Заём Свободы начали громовещательно, но, несмотря на честную поддержку московского купечества и повсюду еврейства, – результаты пока скромные. А за успехом займа следят и друзья, и враги, поражение с займом – как поражение в войне. (Ещё и такая неурядица, что к открытию подписки не успели приготовить сами облигации, а даём пока квитанции, а многие так не хотят.) И самое досадное – неподдержка Советом и большинством социалистических газет. Вместо этого преподносят утопические предложения: одноразовый поимущественный налог, граничащий с конфискацией имуществ: прогрессия, а у кого свыше миллиона – отдать 50 %, тогда, мол, рабочие поверят, что капиталисты тоже любят родину. Да если провести такую конфискацию (не говоря, что сам же Терещенко не сумасшедший всё отдавать) – будут закрываться предприятия, расстроится хозяйство всей страны, сами же рабочие и пострадают. Увеличить подоходный налог и ограничить военную прибыль – неизбежно, но такие мероприятия не разработаешь и не проведёшь в неделю. Без участия всего народа укрепить российские финансы не удастся. Большая надежда была на состоятельное крестьянство, у него накопилось за войну много денег, – но тут нужна помощь демократической агитации. Пока – успели только провести повышение железнодорожных тарифов с грузов и пассажиров.

Честно говоря, министерство финансов оказалось такой морокой и дела так запутаны, что Терещенко рад будет освободиться и занять пост куда более интересный и свободный в движениях.

А между тем заседание шло. Мануйлов, за последние дни, после учительского съезда, где его разносили и он утерял свою прежнюю либеральную славу, обозлившийся и огрызчивый, и в ужасе от призрака анархии, – выносил на обсуждение открытие и финансирование новых гимназий, прогимназий и реальных училищ, для обучения обоего пола и с преподаванием обоего пола. Ещё: его заместнику Гримму надо было утвердить личное содержание 14 тысяч в год, да по 10 тысяч попечителям учебных округов.

Коновалов просил утвердить кожную монополию: передачу всех кож в распоряжение государства, как это сделано с хлебом, для того создать по всем губерниям комитеты по кожевенным делам, с правом реквизиции кож.

А Зарудный от министерства юстиции просил помилования каким-то троим, осуждённым за грабёж с насилием: ведь теперь дарование помилования от царя перешло тоже к Временному правительству.

Да это всё было только приступ – а вот уже готов был Шингарёв, охмуренный, вспотевший, с красными от безсонницы глазами, – теперь предстоял его часовой доклад об утверждении долгожданного Положения о земельных комитетах и воззвание к населению по этому поводу. И здесь ждала министров ещё худшая детализация – о Главном Земельном комитете, губернских, уездных и волостных, их составе по представительству от партий и организаций, их задачах, их съездах…

А Милюков всё ещё не мог выдавить согласия на «Разъяснение».

Как вдруг вызванный Набоков вышел и едва не бегом тотчас ввёл:

– Господа! Генерал Корнилов с экстренным заявлением.

Шашкою на боку, шинелью не снятой, собранный, безшумный, да с хмурым своим азиатским видом – произвёл он ударное впечатление, ещё не раскрыв и рта.

В самом деле, они тут затягивались, проворачивались в своей мотательной рутине – а ведь день был какой! И наверно, неужели, ещё не кончилось?