Кто виноват - Алессандро Пиперно
Разумеется, у нее была и темная сторона. А как же. Особенно это проявлялось в суеверной боязни всего на свете. Терзаемая мрачными предчувствиями, она испытывала ужас перед тем, что невозможно было предвидеть. Всякое отступление от заведенного порядка предвещало катастрофу. Когда вечером отец запаздывал, ее охватывала мрачная, заразительная тревога. Полагаю, в эти мгновения ее воображение рисовало одну за другой кровавые картины. Она места себе не находила. Разговаривала сама с собой. Вновь и вновь нервно хватала трубку – убедиться, что телефон работает. Наконец, измученная тревогой, преодолевая страх пустоты, выходила на балкон и умоляла Высшее Существо, в которое не верила, сделать так, чтобы из-за поворота показалась отцовская машина.
Что же до балкона, во время общих собраний жильцов она неоднократно просила поднять перила на несколько сантиметров. Жаловалась, что они слишком низкие. Стоило мне к ним подойти, как она принималась кричать, забыв о хороших манерах. Очевидно, жизнь на шестом этаже высокого здания пятидесятых годов обостряла присущую ей боязнь высоты.
Впрочем, непреодолимая ипохондрия лишь сгущала тайну над прошлым, о котором было запрещено упоминать и которое то и дело, вопреки всему, каким-то образом выходило наружу, – тогда она изо всех старалась снова его похоронить.
Мне никогда не забыть то сентябрьское утро. Мы стояли в очереди в кассу универмага. Я прижимал к груди упакованный в целлофан дневник Чарли Брауна и красивый пенал со всем необходимым. На следующей неделе начиналась учеба, я жадно запасал красивые канцтовары: ластики, карандаши, циркуль.
Тогда-то к нам и подошла незнакомая женщина. Выглядела она уныло: волосы такого непонятного, тусклого цвета, что ни одному парикмахеру было бы не под силу их оживить; хлопковое платье с ярким рисунком, почти пляжное, на ногах – уродливые шлепанцы. Если бы мама, вздрогнув от изумления, не повела себя с ней как со знакомой, я бы решил, что к нам пристала какая-то нищенка.
– Мириам! – воскликнула мама.
– Габриелла! – отозвалась та.
Обе выглядели так, будто увидели призрак покойной сестры.
– Что ты здесь делаешь?
– Мы пришли за канцтоварами, – объяснила мама, как будто это представляло необычайный интерес.
– Неужели этот мальчик – твой сын?
– Да.
Ведьма взглянула на меня еще недоверчивее, как будто не понимая, здороваться со мной или нет; она явно удивилась тому, что призрак произвел на свет сопляка, в котором не было ничего призрачного.
– Ты представляешь, я как раз позавчера заглянула к Норе… Кстати, и Чезарино пришел, – сказала оборванка.
– Правда? – ответила мама, и в ее голосе прозвучала тревога.
– Решили ее навестить. К сожалению, Нора себя плохо чувствует. Ты представляешь, у твоей тети диабет! Ну конечно, представляешь, вы ведь одна семья. И знаешь, то одно, то другое – мы только о тебе и говорили. Она спросила, знаю ли я, как ты живешь. Слушай, Габриелла, не мое это дело, но Норе действительно худо, возможно, пора тебе…
Мама не позволила ей договорить: выдав с непривычной резкостью нелепое извинение, она вырвала у меня из рук драгоценную добычу, бросила ее на первую попавшуюся полку и утащила меня прочь.
Она ничего не стала мне объяснять, зато в автобусе, который вез нас домой, попыталась утешить: мы купим все необходимое для школы, пенал и все остальное, рядом с домом – потратим больше, чем планировали, сделаем исключение из правил, заглянем к супругам Альбани. Повторяю: об оборванке Мириам, Чезарино и некоей тете Норе – ни слова. Словно их никогда не существовало, словно выскочившая из засады прилипчивая нищенка в шлепанцах не была причиной нашего бегства, отмененных покупок и того, что мама всю дорогу печально вздыхала.
Испытывать болезненное любопытство к собственной генеалогии естественно для всякого человека. Наше происхождение вызывает у нас не менее сильные переживания, чем загадки научно-фантастического будущего. Машина времени остается самым желанным из грядущих изобретений, обогнав по популярности эликсир вечной молодости и телепортацию.
Зная, что мама никогда не удовлетворит мою жажду узнать о ее юности и о нашей семье, я все же гадал, что заставило ее так неловко и грубо избавиться от женщины, которая, несмотря на жалкий вид, вела себя безупречно. Я заключил, что внешний вид ни при чем. Вероятно, Мириам виновата лишь в том, что принадлежит к эпохе, о которой мама предпочитала забыть.
И все же, хоть я и пытался барахтаться, я тонул в потоке вопросов. Кто такая Нора? Тетя моей мамы или Мириам? Или обеих? Почему мы с ней никогда не видимся? Что такого непоправимого произошло между ней и мамой? Кто такой Чезарино? И почему мне показалось, что, услышав про них, мама покраснела, как школьница?
Прежде чем свернуть на широкую улицу, которая вела к нашему спальному району в восточной части Рима, автобус проезжал мимо бидонвиля, состоявшего из жилых прицепов и сборных домов, – огромной помойки под открытым небом, населенной цветущими цыганками, которые суетились вокруг многочисленного потомства и горящих костров. Хотя бидон-виль и угрожал нашему населенному мелкими служащими пригороду, я никогда особенно не задумывался об этом городском чистилище. На сей раз, пока автобус медленно катил мимо, я внимательно его изучал, невольно испытывая страх. Возможно, потому что мне казалось: вот самое подходящее место для таких, как Мириам. Мысль о том, что мама связана с ней, а значит, и с этим жестоким племенным обществом, меня донельзя встревожила. Но в то же время это давало правдоподобное объяснение маминому обету молчания. Внезапно у отцовской гордости былым благосостоянием возникло диалектическое соответствие – мамин стыд за упадок и нищету, из которых она с трудом вырвалась. Я глядел на нее, словно в первый и последний раз: изысканные манеры, изящный силуэт, неизменно прямая спина, неброский, уместный наряд. Затем оценил то, что хорошо знал и что нельзя было увидеть глазами: ее вежливость, нравственную безупречность, эрудированность, неповторимое чувство юмора, если так можно сказать. Только теперь, когда мы уже выходили из автобуса и оказались почти напротив магазина синьоры Альбани, я выдохнул с облегчением. Нет, моя мама – это другое. Но что же тогда не сходится?
Раз ты не тот, кем себя считал
1
Чтобы ясно представить то солнечное апрельское утро, памяти придется напрячься, преодолеть врожденную светобоязнь. Воспользовавшись тем, что политически активная часть педагогического коллектива (совместно с представителями учащихся) решила отменить занятия и устроить собрание, мы с одноклассниками договорились встретиться в обычном месте – на поле неподалеку от одной из патрицианских вилл, чтобы поиграть в футбол, сойтись в жестокой схватке, сразиться не на
