Девяностые - Роман Валерьевич Сенчин
– Пошинковать? – кивнул Степаныч на закуску. – У меня помидорки есть. Ты ж голодный… О, супик еще, немецкий!
– В смысле – немецкий?
– У нас тут палатку возле рынка поставили и выдают пенсионерам с двух до четырех. Хожу – бидончика на три дня хватает.
– А при чем здесь немцы?
– Ну, они выдают. Гуманитарная помощь… Хороший супик, густой, с салом…
– Не, я лучше колбасы.
Степаныч хотел подскочить, Женька остановил:
– Давай сначала еще по одной. Замерз… Сумка-то моя цела?
– А как же! Лежи-ыт. Как было, так и осталось. Ты что?..
– Да я так… мало ли за два года…
– Два года. И ни слуху, ни духу. Написал бы хоть.
Женька усмехнулся:
– Да что писать… Служил как мог…
– Отслужил – и слава богу. – Степаныч поднял свою стопку. – Отдал долг родине. Меня вот не взяли – малокровие, рахит, еще разное понаходили…
– Ну и ладно. Не хрена там делать.
– Не скажи. Тогда это позором считалось – не отслужить. Может, у интеллигенции и по-другому, а у нас…
– Ладно. – Женька решил не продолжать этот полуспор; тем более день сворачивал к вечеру, нужно было выяснить главное.
Выпили, закурили, и он спросил:
– А комнату сдаешь?
Степаныч покачал головой утвердительно.
– Ну а как, Жень…
– Да я понимаю. Ничего.
– Можешь у меня первое время – топчан широкий. А я побегаю – может, сдает кто. Или его, ну, жильца нынешнего туда, или тебя… Мне бы с тобой, конечно. Тот такой… кривится всё…
Водка начала свою работу: тело расслабилось, в голове образовалось легкое теплое колыхание. Хотелось отвалиться к стене, неспешно балякать, покуривать, жевать что-нибудь и время от времени подбрасывать внутрь еще стопочку, чтоб колыхание не прекращалось. Держать его, не думать ни о чем. Тем более о том, что делать завтра, дальше…
– Домой поеду, – выдавил Женька. – Всё равно не на что жить и за комнату платить. Вот бутылку купил, закусить, и почти пустой. Билет хоть бесплатный оформили…
– Так, погоди! Кого – домой? – перебил Степаныч только сейчас, будто не сразу осознал первую Женькину фразу. – Там-то что? Там, поди, совсем… Везде вон всё закрывают. А Ленинград – он стоит пока. Держимся.
– Да я увидел…
Взгляд Степаныча стал строгим. Жестким, скорее. Неожиданно и как-то для Женьки ново.
– Ты не кривись. Это так, внешнее. Держимся, понимаешь? И тебя удержим. Люди пропасть не дадут… Так! – осторожно забычковал сигарету и положил в ложбинку пепельницы. – Счас нарежу твоих деликатесов, помидорок, и потолкуем. Без харчей пить нельзя – попадаем просто…
Снял с гвоздя деревянную доску, оглядел близоруко, понюхал, положил на стол.
– О, погоди! – повернулся к Женьке. – О тебе ж тут справлялись!
– Что?
– Приходила одна месяца полтора назад, спрашивала.
Женька повторил:
– Что? – но уже понял, о чем и о ком говорит Степаныч, и страх, смешанный с радостью и надеждой, напружинил тело, остановил колыхание.
Степаныч почти побежал к себе в комнату, чем-то там громыхнул и вернулся. В руке были розовые шерстяные перчатки.
– Вот, оставила, – протянул Женьке и с театральным напором добавил: – Забыла, видать.
Женька принял их, мягкие и теплые, будто только что снятые с рук. Помял и почувствовал, что внутри бумага.
Вынул сложенный несколько раз лист в клеточку. Развернул, прочитал: «Позвони. Алла». И номер телефона.
14Последний по алфавиту расписался и сел на место. Майор-пузан оглядел лысые и волосатые головы, подвигал челюстью. Казалось, сейчас рявкнет первую в их армейской жизни команду. Но майор не рявкнул – сказал почти ласково:
– Десять минут на прощание с родными и близкими, а потом – в автобус. – И все-таки не удержался, хлестнул громким: – Ясно?
Пацаны ломанулись стадом.
Женька не торопился. Его провожали ребята из путяги, но все напутствия были сказаны по пути сюда, на призывной пункт, единственная бутылка портвейна распита. Оставалось высосать с ними сигарету, получить хлопок по плечу…
В коридоре была толчея. Плакали, смеялись, слипались в объятиях по двое, трое, четверо… Офицеры и сержанты покрикивали:
– Проходим на улицу. – Но не жестко, сдерживаясь: служба еще не началась.
Женька протискивался к выходу. Хотелось курить, да и просто – на воздух.
– Жень, – голос, тихий и неуверенный, с вопросительной интонацией; знакомый голос.
Он глянул по сторонам, натыкаясь на близкие спины, затылки, лица чужих людей. Но вот мелькнуло знакомое. Мелькнуло и заслонилось чьим-то туловищем.
– Жень!
Он дернулся и разглядел Аллу. Стояла, прижавшись к крашенной зеленым стене.
– Ты… – Женька захлебнулся. – Ты откуда?
– Тебя жду. Второй день.
– А как узнала где?
До этого вопроса лицо Аллы было растерянно-счастливым, а теперь сделалось злым:
– Да вот нашла… Ты же говорил, где училище, посмотрела, какой район, военкомат… – И перевела взгляд выше, улыбнулась. – Какой ты прикольный без волос!
– Уху…
– Дай потрогать.
Не дожидаясь, поводила ладонью ото лба до макушки, повторила:
– Прико-ольно… Обними.
Он обнял, ткнулся в щеку губами, словно целовал младшую сестру. Повел на улицу.
Там уже начинало темнеть. Во дворе горел костер, слабо тренькала гитара, и человек двадцать горланили:
Армия жизни – дети могил!Армия жизни – сыновья помоек и обоссанных стен!Армия жизни – солдаты дна!Армия жизни помнит о том, что на Земле никогда…Не прекращалась война-а!Ребята – Макс, Юрец, Сява – пошли навстречу, но увидели, что он с девушкой, оторопело остановились. Про Аллу никто не знал.
Женька извиняясь глянул на них, потом дальше – на автобус. Вытащил сигарету из пачки.
– Возвращайся, – попросила Алла. – Я тебя буду ждать.
– Алл…
– Честно.
– Целых два года. Ты что?.. Не надо. Сейчас для тебя каждый месяц как год – я помню себя в пятнадцать.
– Мне шестнадцать через неделю.
– Ну и что?
Она обиженно прикусила губу, шикнула:
– Ничего…
– Не обижайся. Забудь лучше.
– Не забуду. – И твердо, тверже, чем в прошлый раз, повторила: – Я тебя буду ждать.
– Давай к чувакам подойдем. Они меня провожают.
Подошли. Женька сказал:
– Это Алла.
Ребята назвались сами. Вопросов не задавали.
Стояли, топтались на скрипучем снегу. Типа песню слушали. Ждали… Алла держалась за рукав Женькиной куртки.
Из военкомата повалили люди. Возле костра запели громче, злее:
Им так не хватало солнца,Но ночь была с ними на «ты».Вы их называли шпаной! Хой!Они вас называли «менты»!..– В автобус! – раздалась команда. – В автобус!
Майор, потряхивая арбузом живота, пробежал к автобусу, словно первым решил ее выполнить. Занял место у передней двери и стал выкрикивать фамилии.
– Я, наверно, путягу брошу, – сказал Макс. – Деньги надо зарабатывать.
Женька кивнул, чтоб как-нибудь отреагировать, пожелал:
– Удачи. Может, после армейки к себе возьмешь. Как их… телохранителем.
– Может! – заржал Макс. – Возвращайся, короче. Береги себя.
Сам Макс был от армии освобожден – в детстве ему отбили почку так, что пришлось вырезать…
Выкрикнули фамилию Женьки, и сразу стало пусто внутри. Хлопки по плечам и спине, короткие пожелания – «давай, Джон… держись… счастливо». И Аллино:
– Возвращайся. Я буду ждать.
Отговаривать ее при ребятах было глупо и унизительно. Женька обнял, отпустил и сказал:
– Пока.
И быстро пошел к автобусу.
Сразу пробрался на заднюю площадку. Выдохнул. Вспомнил, что у него нет ее адреса, и стало еще легче. Всё – отрезало. Новая жизнь.
Призывники влипли в окна, махали провожающим.
