Бумажные летчики - Турбьерн Оппедал
Besos y abrazos[4], М.
56. (Открытка, Vanitas Chronometricus[5]) Повсюду, на каждом квадратном сантиметре стен и потолка развешаны часы всех форм и размеров. Они размещены так тесно, что с некоторых пришлось спилить углы и декор, чтобы они поместились. Здесь есть часы в стиле рококо, электронные часы, солнечные часы, водяные часы, часы с кукушкой и часы с маятником. В центре громоздятся дедушкины напольные часы. При обустройстве комнаты была озвучена настоятельная просьба, чтобы все часы были точно синхронизированы – и их тиканье отражалось от стен, как топот сапог солдат, идущих в ногу маршем. Однако маятники со временем замедляются, батарейки садятся. Всего три года спустя ты входишь в комнату и слышишь звук, напоминающий стрекотание кузнечиков в траве, или нет, скорее – неспешный шорох волн на песчаном пляже. Вскоре исчезнут и волны, и в комнате останется лишь равномерный белый шум, как от ненастроенного старого телевизора. Хаос постоянно захватывает мир, думаешь ты, потому что хаос лучше организован. В самом углу сидит скелет, изготовленный в точном соответствии с ростом и строением костей часовщика. Поначалу ты не понимаешь, к чему он здесь, но потом замечаешь, что внутри грудной клетки, между ребрами, спрятан будильник. Кости скелета блестят, как иней, но лишь когда ты осторожно проводишь пальцем по черепу, ты понимаешь, что он сделан из сахара.
57. Каждый год в день ее рождения отец заказывал здесь столик. Даже после того, как она уехала и можно было спокойно остаться дома.
58. Ключ от дома, в тот день, когда я уехал, обыкновенный, прозаический кусок металла. В иные дни даже самые обыденные вещи казались исполненными смысла. Разумеется, это была театральщина – я в любой момент мог сделать себе новый, но в тот день, когда я уехал, мне показалось естественным выбросить его в реку. Иногда, когда мне нужно закрыть за собой дверь, в буквальном и переносном смысле, я слишком драматизирую.
В тот вечер, когда я забрал свои коробки – четыре невесомых года спустя – я обнаружил запасной ключ от ее квартиры в кармане куртки. М забыла, что когда-то дала мне его. Я снова пошел на пешеходный мостик – воздух был холоден и неподвижен – кто-то нарисовал розу в грязи на полотне моста. Ключ, гладкий и сияющий, лежал в моей ладони. А потом его не стало. Мне пришло в голову, что разбитые сердца всего мира могли бы заполнить Мировой океан таким металлоломом.
Так я во второй раз научился путешествовать.
Для путешествий есть много причин. Например, расширить горизонт, иными словами – сбежать. Стать другим. К сожалению, перекинуть через перила все свои пожитки я не мог. Но я свободен, подумал я. Вот так, просто и совершенно естественно, свободен.
Так мне казалось в тот вечер.
Только позже я, лежа без сна в холодном поту, слушал, как выброшенные ключи скребутся по водопроводным трубам и водосточным желобам. Нужно было догадаться, что свободным я все-таки не стал.
59. Конверт в почтовом ящике. Не успел я запаковать последние коробки, как на меня свалилось наследство в виде четырнадцати коробок в Валлетте. Дядя оставил мне все свои бумаги. Рано или поздно это должно было случиться. Я смотрю в сад через окно своей подвальной квартиры. Листья высохли и пожелтели.
Эхо
60. На стойке регистрации никого. Я позвонил в латунный звонок, но никто не явился. Звук остался висеть в воздухе, как жирное пятно на мраморной столешнице. Ну что ж, у меня не осталось незавершенных дел с администрацией, счет уже оплачен. Я мог бы просто повесить ключ на крючок, но я никак не могу вспомнить номер комнаты. Метод исключения не сработает – гостиница забита под завязку, и в шкафчике висит всего три ключа. До сих пор я не встречался с другими постояльцами.
Метель успела намести сугробы у вращающихся дверей. Рюкзак на спине, шарф дважды обернут вокруг шеи, хрупкий панцирь на месте, все готово. Я выхожу на улицу и сразу же чувствую, как тают на лице первые снежинки, мне вспоминается стихотворение – из белого в белый, а между лишь проблеск земли – слова всё крутятся в голове.
Мороз щиплет лицо, снег скрипит под ногами при каждом шаге. Рекламное табло на непонятном мне языке закрывает серый фасад здания прямо передо мной. Между подошвами сапог и снегом проскакивают невидимые искры, в моей голове распускается и вырастает что-то новое. В нашу третью встречу соседи по квартире уже разъехались. В старой изразцовой печи в углу потрескивают поленья. Мы сидим на кожаном диване, пьем вино, болтаем о книгах и музыке, спорим о том, действительно ли Джим Джармуш переоценен. Кожа дивана поскрипывает, когда М хочет устроиться поудобнее. Стоявший на комоде портрет в рамке уложен лицом вниз. Я поднимаю его, чтобы рассмотреть. Этот ее взгляд, она пробормотала что-то себе под нос, точно не помню, вроде этого я и боялась, или я сразу поняла, что с тобой все всерьез.
Снежинки падают, как капли молока в стакан воды, образуют перед моими глазами сложные узоры, а потом растворяются.
Это мой брат. Мы были сиамскими близнецами. Нет, не в этом смысле. В матке между нами не было перегородки, таких тоже называют сиамскими. Нам сказали, что мы родились обнявшись. Когда мы были маленькими, мне иногда снились кошмары, и тогда он садился ко мне на кровать и тихо напевал мне на ухо, пока я не засыпала.
Мимо проезжает автобус. Фары светят сквозь снег, как два потрескавшихся солнца. На улице никого, кроме меня, только не в такую погоду, и где же он теперь, только не здесь. Если ты спрашиваешь, будь готов услышать ответ. Автобус исчезает за углом, прежде чем я успеваю разглядеть номер и название маршрута. Впрочем, это неважно, я решил идти до вокзала пешком. Как же она сказала, возьми мои слезы. По крайней мере, так
