Приснись - Юлия Александровна Лавряшина
Мимо стремительными стрекозами проносятся музыкальные фразы, не связанные друг с другом, разнородные, но вместе с тем не создающие дисгармонии. Где же мы?
Нет, даже не допускаю мысли, что могу управлять Максом, и все же почему-то он поворачивается, когда я умоляю его взглянуть на здание, из которого доносится музыка. И ахаю, узнав знаменитый бронзовый памятник Елене Фабиановне Гнесиной, который много раз видела на фотографиях. Разве можно забыть этот крылатый рояль?
За ним концертный зал Гнесинки, о которой я мечтала когда-то, но даже не рискнула приблизиться… Мой уровень — провинциальное музучилище, которое я окончила по классу гитары и давно смирилась с этим.
Зачем же Макс привел меня сюда?
— Спасибо, — шепчу я, хоть и понимаю, что ничего подобного не было в его мыслях.
С другой стороны, разве мне известно, о чем думает этот человек и почему выбрал для прогулки Поварскую улицу? Но любой другой уголок Москвы ничего для меня не значил бы, ведь я не мечтала о нем. Только о Гнесинке.
Неожиданно Макс усаживается на скамейку и наблюдает за ребятами, которые кажутся мне небожителями. Они явно из того мира, к порогу которого я даже не решилась приблизиться.
— Да я, блин, все слил под рояль!
— Ну понятно, у тебя ж там сплошная ща-бемоль-мозоль…
Кажется, Макс не понимает, о чем они говорят, а мне известен сленг музыкантов, и я мысленно поясняю, что первый из них жалуется, что сыграл из рук вон плохо, а второй утешает его, ссылаясь на труднейшую партитуру.
Меня обдает теплом — Макс улыбается… Неужели услышал?!
— Позволите?
Пожилая женщина указывает на другой край скамьи, Макс быстро окидывает взглядом остальные — все заняты.
— Прошу, — отвечает он не слишком любезно, и мне становится неловко за него. Тон значит для меня куда больше слов, может, потому что я всю жизнь занимаюсь музыкой.
Похоже, эта дама тоже — у нее длинные чуткие пальцы. Сцепив их на колене, она погружается в задумчивость, и это уже само по себе необычно: не достала ни телефон, ни книгу… Я невольно начинаю разглядывать ее и прихожу к выводу, что лет тридцать назад она была чудо как хороша! Сейчас овал лица оплыл, шея стала дряблой, веки набрякли, сузив глаза, в темных волосах седина… Но в моем возрасте мужчины наверняка не могли оторвать от нее взгляда.
Наверное, потому, что все происходит во сне, я внезапно чувствую ее досаду: стареть больно. Отвыкать от комплиментов, увиливать от любых зеркал, лишь бы не увидеть своего отражения… Ускользающая красота ранит больнее, чем врожденная некрасивость, с которой успеваешь сродниться. А эта женщина привыкла к восхищению, которое старость растапливает, как льдину, погружая в стылую воду разочарования. И другой опоры нет…
— Вы пианистка? — неожиданно спрашивает Макс.
Едва заметно вздрогнув, она поворачивает к нему слегка ожившее лицо. Улыбка молодит его, подтягивая кожу.
— Верно. Вы бывали на моих концертах?
— Каюсь, не бывал.
— Как же вы…
— По рукам.
Она невольно вытягивает суховатые руки с коротко остриженными ногтями, разглядывает почти с отвращением — на потерявшей упругость коже проступают пигментные пятна.
«Скажи ей! — умоляю я Макса. — Что тебе стоит? А ей этих слов хватит на неделю! А может, на остаток жизни…»
Только Макс меня не слышит, в его голове толкутся свои мысли.
— Не могу сказать, что очень люблю музыку, — бормочет он, отведя глаза.
— Почему же вы проводите время здесь? Эта улица — музыкальный поток.
— Мне нравится наблюдать за музыкантами. Они забавные. Извините!
Только сейчас она замечает его Canon:
— Вы фотограф?
— Любитель. Мечтал стать профессионалом, но…
— Бывает.
Меня пронзает обидой, которую испытывает Макс, даже сердце сбивается с ритма. Он резко поворачивается к соседке:
— Думаете, мне таланта не хватило? Видите во мне лишь смазливого бездаря?
Такой напор пугает ее, и мне кажется, что сейчас эта дама просто сбежит… К моему удивлению, она не двигается с места и спрашивает с сочувствием:
— Нелегко вам, да? Мне известно, что значит быть заложником своей красоты… Никто не верит, будто ты обладаешь чем-то значительным, кроме своего лица. Шепчутся за спиной, сочиняют грязные сплетни. Добьешься чего-то, скажут: явно через постель… Останешься никем, позлорадствуют: мол, ничего из себя не представляешь, просто хорошенькая мордашка.
— Вы тоже с этим сталкиваетесь?
Ее смех похож на шелест нот:
— Уже нет, к счастью! Теперь меня воспринимают всерьез, в этом преимущество старения…
«Ну скажи! Это ведь бравада, разве ты не понимаешь?» Как мне достучаться до него?
В тот миг, когда я вспоминаю, что эти люди лишь снятся мне и все происходящее не имеет значения, Макс наконец произносит те слова, которых мы обе от него ждали:
— Вы очень красивая женщина. Ваше лицо из тех, что остаются вне времени… Сколько бы лет вам ни исполнилось, вы будете притягивать взгляды. Это я вам как фотохудожник говорю.
Вот почему я просыпаюсь счастливой!
* * *
Она не возразила, что никакой я не фотохудожник, а так — менеджер средней руки в отцовской компании. Последнего стареющая пианистка, конечно, знать не могла, но я же признался ей в непрофессионализме.
Какого черта меня потянуло на откровенность? В жизни не болтал с тетушками на лавочках… А тут еще пустился комплименты делать! Будто что-то вселилось в меня, заставляя произносить не те слова, которые обычно срываются с моего языка. Чем таким я накануне обдолбался в клубе?!
К счастью, в постель она меня не потащила. А можно было ожидать… Говорят, такие вот увядающие красавицы особенно охочи до молодого тела. Я, конечно, послал бы ее подальше, но от того, что делать этого не пришлось, мне как-то полегчало…
Забавная вышла прогулка, ничего не скажешь. Особенно удивило то, что меня вынесло к зоопарку, где я не бывал с детства. Тогда меня водили отец с Ольгой. Может, и мама с Коноваловым тоже, но этого я уже не помню.
В этой связке опять возникла мысль о брате: каким он вырос? Похож на нас с мамой? Или на своего сраного отца? Тогда я с ним и знаться не захочу, это сто процентов. Но увидеть хочется…
Зачем? Маму он помнить не может, а что еще нас связывает? В голос крови я верю еще
