Не знаю - Екатерина Владимировна Чиркова
На Юннатов мать успела свозить и Коську. Какая-то у него образовалась то ли грыжа, то ли не грыжа… была операция, успешная.
В то последнее его лето рыжего, как обычно, оставили одного в московской квартире. Заехав как-то в воскресенье, я обнаружила в этом замкнутом, темноватом пространстве в центре Москвы полубезумное существо, тощее, спотыкающееся, с темными пятнами в глазах. Сгребла его в охапку, посадила в корзинку и повезла с собой на дачу. Клянусь богом, мне кажется, он был счастлив этот свой последний месяц. Сразу после возвращения в Москву кот сдох. И мы повезли его назад, на природу, хоронить.
Коробку с мертвым котом мать всю дорогу держала на коленях. Мы говорили о разном, постороннем. Последнее время она стала страшно болтлива, а поболтать-то ей и не с кем – подруг у нее нет, отец больше вещает сам, чем слушает. Вдруг, без связи с темой, она произносила: «А помнишь, как Роситочка умерла?» или: «А помнишь, как мы с котеночком ездили на Юннатов?» Заодно рассказала она и как помер от инфаркта на прошлой неделе Валерий Степанович и лежал в гробу – как будто спал. А его жена хочет подавать на кого-то в суд за доведение до смерти.
На даче засуетились в поисках лопат, в поисках места, руководя друг другом. Когда яма была готова, мать сказала тем же подвывающим голосом: «Надо попрощаться с Косей, подойдите, не бойтесь». Я уныло стояла в стороне. Мне было тоскливо, жалко и неловко. Сын, кажется, хлюпнул украдкой, но держался рядом со мной… Тогда мать вытащила мертвого из коробки, стала его прижимать к себе и причитать: «Кошенька, мой маленький», – положила снова, погладила по оскаленной голове. «Он как будто спит». Ни жесткая поза, ни оскал зубов не походили на сон. Я вспомнила мягкую, шелковистую шерсть, тонкую, как пух.
Покончив с обрядами, мы выпили чая – поминки. Стемнело.
Я вышла на крыльцо и лбом уперлась в темень. Садовое товарищество – стократ увеличенная копия вороньей слободки – почему-то за что-то там не заплатило, что-то с кем-то не согласовало, не успело в итоге оплатить электричество, и фонари вырубили. Гуськом, след в след, мы вышли за Федей с его фонариком на дорогу и сели в машину. Здесь были звезды, которых отчего-то не было внутри забора. Фары осветили наш путь.
– А вот тут, – проговорила мама, глядя на темный силуэт дома на соседней улице, – одной женщине дети такую собачку милую подарили. Крошечная, но такая мордочка у нее приятная. Как-то называется порода… чи… чиху… чи-хуа-хуа, по-моему.
Моя мама – она никогда ничего не скажет прямо, например, если хочет, чтобы вместо помершего кота ей купили собачку. А если ей надо воспроизвести какое-то необычное слово, она никогда не выговорит его сразу, обязательно сделает вид, будто не очень хорошо его помнит. Хотя память у нее прекрасная.
* * *
Шел второй курс филфака. Восемьдесят девятый? Вроде того.
За спиной остался ужас вступительных экзаменов. Вот на моих глазах отец вглядывается в списки поступивших в полной уверенности, с гордостью, просто убедиться. А я уже знаю, что меня там нет. Ну да, я на вечернем отделении с полупроходным баллом. Стоя у него за спиной, я не выдерживаю и тихо сливаюсь. Уже потом я узна́ю, что вслед за многократным изучением списка последовал визит отца в деканат, к тем самым лицам, которые тому двадцать с лишним лет не нашли ему места на этом самом факультете. И спокойное, с тайным ядом: «А, так это была ваша девочка? А мы обратили внимание на фамилию и отчество, да. Но не были уверены. А, так у нее полупроходной, все отлично, поздравляем вас, она на вечернем. Нет-нет, что вы, не пять, четыре». Тем, кто знает только ЕГЭ, рассылаемое во множество мест на удачу, отчужденное от личности абитуриента, не имеющее отношения к его праву на уважение, счастье и в принципе на существование в этом мире, – им не объяснить, что это было – вступительные. Отец сидел с бутылкой шампанского, купленной для празднования триумфа, – это должна была быть моя победа за себя и за него. Шампанское выпито было в итоге в одно лицо, чуть не в один присест – залить горе. Я сидела на полу на кухне зареванная и уничтоженная – та самая бездарь, потенциальный иждивенец, который то ли жаждет исчезнуть с лица земли, то ли уже исчез. И в любом случае лучше бы никогда не родился. Весь первый курс вечерки прошел под знаком – доказать, перевестись на дневное.
Филфак поглотил меня. Юный снобизм, распущенный вид при полной фактической невинности, питие водки чисто девичьим кругом под рассуждение о литературах, витание в облаках старых текстов и теории языков. Я, правда, водку не пила, относясь, скорее, к касте чистых книжников. О, где теперь то стройное, глубокое знание сути вещей, картина мира, выстроенная вокруг Логоса?..
Временами задевало крылом ощущение, что где-то есть другая жизнь, более реальная. Но мимолетно. Оно накрыло после: когда бездна действительности разверзлась прямо под ногами и Логос показался с овчинку, а рынок в Лужниках занял его место в мироздании.
Античка, курс фольклора и средневековая литература архаичными орнаментами оплели мой мозг. Досталась на мою долю и пара-тройка легендарных преподов. Из тех, что на лекциях – един во всех лицах – изображают хор сатиров, на экзамене спрашивают, что ела Анна Каренина перед тем, как броситься под поезд (ничего), или в каких родственных отношениях находились остров Крка и корабль «Арго». (Правильный ответ, чудом всплывший на экзамене из самых недр моего мозга: Крка – одна из огласовок имени волшебницы Цирцеи, которая приходилась теткой Медее, которая помогла получить золотое руно Язону, который приплыл на корабле «Арго», забрал руно, а Медею взял в жены.)
Аспирант N, помогавший мэтру принимать соответствующий экзамен, женился через время на моей однокурснице Маше. Молодожены оказались соседями одной моей нефилфаковской подруги, которая долго мне рассказывала о придурках, из-за чьей стены доносились то молитвы
