Русские снега - Юрий Васильевич Красавин
Работал всегда медленно, постанывая и покряхтывая, да с матерком, но усердно, постоянно, с утра до вечера. Ему несли отбить косу, насадить топор, подшить валенки, заклепать ведро, вылудить чайник или самовар — он выслушивал просьбу хмуро, но никому не отказывал.
Дом Колошина покрыт шифером и обит тесом, наличники покрашены, изгородь огорода крепкая, и что ни возьми — носилки, тачка, лестница, ручная тележка, скамейка — все прочное, надежное, потому как сделано хозяйскими руками. Нигде и ничто не валялось возле дома просто так — не брошено, не оставлено, не забыто — напротив, прибрано, подметено.
Двор у Колошиных полон живности: корова с годовалой телкой, овец шесть штук, свинья с четырьмя поросятами, кур и гусей столько, сколько не держат все остальные в деревне вместе взятые.
Жена Митрия время от времени ложится в больницу — и тогда со всей этой живностью управляется сам хозяин: он и корову доит, и навоз вычищает, и печь топит. Как это ему удается — непостижимо. — Если б все так работали, как ты, Митрий Васильич, — похваливали его лучкинские, — мы б давно при коммунизме жили. — Нет, — отзывался он и убежденно повторял: — Нет! От нас тут ничего не зависит, сколько мы ни работай.
— Ну-ко, если б все-то! Как это не зависит!
— Вот если в работящей семье хозяин бросает деньги в печь или, скажем, в форточку, — будет такая семья жить хорошо?
Тут Митрий сурово взглядывал на присутствующих и отрубал рукой:
— Не будет! Вот так и у нас в государстве. Работают одни, а кошельком распоряжаются другие. Потому и живем хреново.
Мысль о необходимости иметь хорошего хозяина в стране, который наведет в ней должный порядок, была излюбленной его мыслью. Он развивал ее не раз, при этом обязательно вспоминал незабвенного генералиссимуса. Для Митрия существовало два Сталина — оба сидели в Кремле и правили страной: один расстреливал своих друзей и врагов, гнал Гитлеру эшелоны с рудой и хлебом, ликвидировал крестьянство, как класс и вообще был отменный мастер по части больших и малых злодейств; другой стоял на Мавзолее, приветствуя празднующий народ, ежегодно снижал цены на соль и спички, присоединял к Российской державе все новые и новые земли, а карал только саботажников, тунеядцев и троцкистов. Именно второго Митрий имел ввиду, крича «За Сталина!», когда бежал в атаку по минному полю в тот роковой день, лишивший его обеих ног.
— Вожжи опустили… — вслух размышлял Митрий, сидя теперь в своем подснежном «метро». — А должен быть хозяин, как в хорошей семье. Прикажет: выгребай навоз — значит, выгребай. А назначит праздник — ну так отдыхай, веселись. А если обсуждать каждое такое распоряжение да решать общим голосованием — захиреет хозяйство. Порядок должен быть!
— Что, и нынче Сталин нужен? — спросил Ваня, опять как дровишек в костер подкинул.
Митрий уловил оттенок иронии в этом вопросе.
— Да! — сказал он, сердясь. — Хоть бы и Сталин, мать его в душу.
И вот при упоминании грозного имени, на свет фонаря откуда-то вдруг выкатился бесформенный ком, отряхнулся от снега и оказался существом на четырех лапах, покрытых длинной шерстью, с острой мордочкой, которая оканчивалась розовым пятачком, как у поросенка… но ведь лапы же, как у кошки! — глаза злобные, волчьи… надо лбом короткие прямые рожки, как у молодого козленка; при этом уши не стояли торчком, а висели, как у собаки, а хвост был длинный, отвратительно-голый.
— Опять! — зарычал Митрий и метнул в него лопату, словно копье.
Существо ублюдочного вида то ли прохрюкало, то ли проблеяло, мигом воткнулось в снежную стену и исчезло, не оставив за собой никаких следов.
— Ишь, нечисть разгулялась! — тяжело дыша, выговорил инвалид.
— Кто это? — спросил огорошенный Ваня, не слыша собственного голоса; мороз прошел у него по спине — не от страха, нет, от гадливого чувства.
Митрий тыльной стороной ладони вытер пот со лба:
— И ты, Ваня, видел?
— Ну!
— А я думал, только мне это кажется. Оно уж не первый раз. Вот стоит упомянуть… — Митрий запнулся, — так и выскочит. То ли боров, то ли козел, то ли волк в овечьей шкуре. Клыки у него видел какие?.. Я ружье зарядил, на крыльце держу — хорошо бы его ухлопать, гада! Но ведь пока я до ружья дохромаю, эта тварь убежит! Она проворная.
Страха не было в душе Вани — только озадаченность.
Впрочем, как не было — было! Страшновато, конечно, однако надо же не сидеть, сложа руки, а действовать!
— С того конца деревни что-то нету никаких вестей, — сказал Митрий озабоченно. — Ольга давеча пыталась проторить туда ход, да заблудилась, едва выбралась. Наведайся ты, Иван, а то не случилось бы какой беды: дети малые у Верки, а Махоня — старушка нрава лёгкого, ей бы только сказки рассказывать, небылицы придумывать, в случае чего от неё хромой Верке помощи не ждать.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1.
Ваня принялся торить ход дальше, да заторопился слишком и где-то сбился с пути, хотя всё время был уверен, что торит правильно. Ведь верные же ориентир — пруд с мосточками, на берегу вётлы в ряд, он узнавал тут каждое дерево; далее камни, служившие когда-то фундаментом кулацкому дому Семёна Четверикова; ещё дальше — пни от спиленных лип; эти липы росли перед бывшим колхозным правлением, а правление занимало дом одного из раскулаченных — Данилы Золовкина.
Почему самые крепкие дома в Лучкине оказались недолговечными, а хилые да слабые ещё стоят? Ведь так же и с помещичьими усадьбами в своё время получилось: уж такие ли дворцы стояли — с колоннами, в два и три этажа, с каменными да кирпичными надворными пристройками! Нету их. Одно такое поместье располагалось, кстати сказать, на Селиверстовом холме: и дом был кирпичный в два этажа, и два флигеля, и неподалёку церковка — теперь там пусто, только старое прицерковное кладбище. Кирпичные дворцы не уцелели, а хилые избенки устояли и в войны… и в бури, пережили свой век.
— Это потому, — объяснял однажды Митрий Колошин, — что всякая хоромина держится на плечах своего хозяина. Он главный несущий столб её. И пока этот столб
