Нам здесь не место - Дженни Торрес Санчес
— Думаешь, кто-то знает, что мы всё видели? — шепчет Чико.
Вентилятор гудит.
— Ничего мы не видели, — напоминаю я ему.
— Да, я знаю… но как ты думаешь…
— Ничего мы не видели. Вообще ничего, Чико. Дошло?
— Пульга…
Комнату наполняет тишина.
— Спи давай, — говорю я, уставившись сквозь тонкие задернутые занавески в ночную тьму, пытаясь отогнать образы мертвой матери Чико и безжизненного тела дона Фелисио.
Я заставляю себя представить другие вещи — вроде сияющего в темноте фейерверка во время празднования Рождественского сочельника, Ноче Буэна. Или толпу людей, ожидающих, когда мы с моей группой начнем выступать. Но у меня не получается.
— Пульга, — шепчет Чико.
— Что?
— Это ведь Рэй, да? Рэй с Нестором.
— Помолчи, братан. Нечего болтать такое. — Я не свожу глаз с тонких занавесок, отделяющих нас от ночи. Кажется, чернота вот-вот поглотит все вокруг. И все услышит. И нашепчет наши тайны в уши посторонних. — Даже не думай об этом, понял? — говорю я.
— Но… — шепчет Чико.
— Спи, — повторяю я.
Нужно, чтобы он замолчал.
Я пытаюсь заснуть, но мысли не дают этого сделать. Мне все время представляются мертвецы или Рэй с Нестором. Или темнота. Меня расстраивает, что сегодня, похоже, нельзя доверять даже этой комнате, этим стенам. Даже тут наши секреты, мы сами и наши мечты не в безопасности.
Мечты о том, как однажды я, возможно, смогу перебраться в Соединенные Штаты, купить гитару и стать музыкантом вроде отца. А Чико отправится со мной и будет менеджером моей группы. А потом каждый из нас полюбит девушку и сфотографируется с ней перед классной тачкой. Девушка будет смотреть на меня так же, как мама смотрит на отца на их общей фотографии, такой старой, что у нее обтрепались края. Там они стоят на фоне «Эль-Камино», отец обнимает маму за плечи, и они глядят друг на друга так, будто видят при этом свое общее блестящее будущее.
Мама всегда отказывалась тратиться на гитару. Ей не нравилась мысль о том, что я могу пойти по стопам отца. Но я пообещал себе, что сделаю это, если только доберусь до Штатов. И маме я тоже дал обещание, что никогда ее не брошу. Поэтому я и ее перевезу в Штаты и там куплю ей дом. И однажды мы с Чико выйдем на большую сцену, чтобы получить какую-нибудь серьезную награду, и расскажем всем, что мы — просто обычные пацаны из Барриоса. Глядя в камеры, мы скажем всем мальчишкам из нашего города, чтобы они мечтали — потому что мечты сбываются і — а потом обнимемся и уйдем со сцены.
Мы тысячу раз делились друг с другом этой фантазией.
Но сегодня кажется, что мечтам никогда не сбыться. И мое тело снова и снова покрывается мурашками от страха.
— Пульга…
— Что?
— Мне… страшно, — признается Чико.
Снаружи я вроде бы слышу какое-то шуршание, а миг спустя — негромкий свист. Я говорю себе, что я параноик, что у меня просто разыгралось воображение. Но вижу, что Чико сел и уставился в сторону окна.
— Слышишь? — спрашивает он.
Горло и язык у меня будто распухли, во рту пересохло.
— Нет, — говорю я ему. — Спи.
— Пульга, — снова перепуганно шепчет он.
— Все будет о’кей, — обещаю я ему. Но сам всю ночь смотрю в окно.
Я жду.
Утром после бессонной ночи мы с Чико тащим по маминому требованию сквозь туман и влагу к дому доньи Агостины большой котел.
В кухне несколько женщин уже начали готовить тамале — блюдо из кукурузной муки и острого жирного мяса, которое всегда бывает у нас на поминках. Каждый сосед принес для него что-то свое: перетертую кукурузу, мясо, чили, оливки, банановый лист.
Донья Агостина сидит снаружи. Одна.
Мы с Чико расположились на диване в гостиной с зелеными, как лайм, стенами, смотрим телевизор и дремлем под доносящиеся из кухни женские разговоры и звон посуды. В комнате делается все жарче, жара наваливается на нас. А потом приезжает фургон с гробом, где лежит дон Фелисио. Его заносят в дом, ставят посреди комнаты, и все собираются вокруг. Соседи смотрят на тело, отдают ему последнюю дань и снова возвращаются к ритуальным хлопотам.
— Идем, — говорю я Чико, но он мотает головой, отказываясь подняться с дивана.
Поэтому я иду один и смотрю в лицо тому, кто уже перестал быть доном Фелисио. Это лицо серое, как пепел, распухшее и серьезное. Тело нарядили в строгий костюм с красным галстуком вокруг тесного воротничка белой рубахи. Галстук напоминает мне о крови, которой вчера была испачкана шея дона Фелисио.
Я перевожу взгляд на стены и думаю о сладком лимонаде, который делает моя мама, и о зеленых перьях попугаев. Ноу стен какой-то нездоровый вид, от которого меня начинает подташнивать, и с каждым вдохом я будто впитываю смерть. Я выхожу из дома и сажусь на землю, не рядом с доньей Агостиной, а по другую сторону входной двери.
Донья Агостина за это время даже не пошевелилась. Она так и сидит в своем кресле с измотанным и пришибленным видом. Но потом она оборачивается и замечает меня.
— Сото esta, dona? Как вы? — спрашиваю я, не успевая понять, до чего же это идиотский вопрос. — Может, принести вам водички? Или что-нибудь перекусить?
Она качает головой и произносит:
— Gracias, hijo. Escгchame. Спасибо, сынок. Послушай меня.
Я так и делаю. Сижу и слушаю.
Знаешь, что мне снилось прошлой ночью, Пульга? — бормочет она.
У нее вид убитого горем человека. Лицо осунулось, одежда обвисла, тело в кресле обмякло. А когда она переводит на меня свои серые глаза, они пусты и безжизненны.
— Что? — напрягаюсь я.
Она опять смотрит на улицу и говорит:
— Мне снилось, как Крошка уезжала отсюда на окровавленном матрасе. Мне была видна только ее спина, но я знала, что это Крошка.
Я ошалело таращусь на донью Агостину, а она продолжает:
— А
