ФБ - Ольга Сергеевна Козэль
тряпкой. Андрея не было. Ирина, с растрепанными волосами, в коротком голубеньком
халатике, сидела рядом со мной и гладила мои щеки и лоб. «Ну чего ты испугалась,
Олечка? Нет, скажи, не отворачивайся… что ты увидела?» Мне показались неискренними
ее ласки, слишком напряженными – ее слова и голос. Я почувствовала, что ни в коем
случае нельзя говорить правду – и, возможно, тогдашнее молчание было самым
дальновидным поступком в моей жизни. «Ничего… я хотела нарвать шиповник, а там, в
кустах, стоял кто-то страшный…» Ирина засмеялась с непонятным облегчением и
похлопала меня по щеке. «Глупенькая… такая большая девочка. Вставай, я отведу тебя в
палату!»
На следующий день Андрей едва не утопил меня в лагерном бассейне. Наш отряд купался,
он подошел вплотную, оттащил меня в сторону и, схватив за шею, принялся окунать с
головой в воду. При этом он улыбался – я очень хорошо помню, что он улыбался.
Вероятно, это для того, чтоб со стороны подумали – он просто играет с девочкой. Я не
буду описывать, что я чувствовала в те минуты. Посмотрите в интернете, какие ощущения
испытывает утопленник в момент афиксии – и сами все поймете. После подошла Ирина в
красном купальничке – и до меня – оглохшей, почти уже утонувшей – долетели слова:
«Она же ничего не видела…» Потом я сидела на краю бассейна. Держалась за поручень,
чтоб не потерять сознание и не свалиться в воду. С того дня я не просто разлюбила Ирину
– она почему-то стала вызывать у меня отвращение – до дрожи, до крика. Однажды на
лагерном склоне я увидела здоровенную мертвую и уже почти разложившуюся крысу,
опутанную копошившимися червями – вот такое же чувство я испытывала теперь к
красивенькой и белой, как только что снятые сливки, вожатой. Через несколько дней меня
увезли с аппендицитом в детскую больницу города Подольска. И я внезапно поняла, что
Бог, оказывается, есть. Это было такое странное, такое сладостное чувство!
Сегодня рассматривала наши с сестрой детские фотографии, нашла ту, на которой мне
десять лет. Ничего особенного, большеглазая армянистая пионерочка. Я засмеялась. Я
прошептала: «Тюльпан, Тюльпан, я Резеда…» Я видела перед собой ее белую спину, ее
широкие девичьи бедра, ее волосы… Это если смотреть из света во тьму – то ничего
нельзя увидеть, а если из сегодня во вчера – то все видно прекрасно, просто изумительно.
Милая-премилая, забытая, чернобыльская девочка с ровненьким «каре» над сливочной
шейкой, прости меня – кажется, я вновь подглядываю за тобой.
КРОВЬ НА ЯБЛОКЕ
В шестнадцать лет я получила свой первый гонорар – за публикацию стихов
в «Пионерской правде». И решила потратить его с умом – моей давней и несбыточной
мечтой было побывать на могиле Александра Вертинского. Давней – потому что я была
его преданнейшей поклонницей с самого раннего детства. Все обои над моим столом
были насмерть заклеены фотографиями Вертинского – в костюме Пьеро, просто в
костюме, в эмиграции, в России, с женой, без жены. Песни Вертинского звучали в нашем
доме всегда – их пели пластинки, их пели мама и бабушка. И я тоже пела – отчаянно
фальшивя при этом. И пересказывала гостям его дневники, делая при этом утомленно-
светское лицо, шпарила наизусть целыми страницами. Гости только ахали да качали
головами. Воистину такой страстной вертинистки свет еще не видывал! Ну вот, мы
отвлеклись. А несбыточной моя мечта являлась оттого, что посещение Новодевичьего
кладбища, где теперь находился обожаемый кумир, было делом далеко не бесплатным. А
тут появились деньги. И мечта начала приобретать очертания реальности. Для начала я
купила алую розу и всю дорогу согревала ее под курткой, как щенка. И после школы,
прямо с портфелем, рванула осуществлять задуманное. Пустили меня на кладбище,
конечно, по детскому билету – в ту пору мне было на вид от силы лет тринадцать: время
стояло голодное, отчего ребятишки взрослели быстро, а росли, напротив, медленно. Я
забыла вам сказать, что дело было зимою. Поплутав немного по совершенно пустынному
лакированному погосту, я подошла к заветной могиле.
Обыкновенный камень, фамилия, имя, простота и скромность, корзина роз и еще
одна корзина. Розы, естественно, неживые. Я вытащила из-под куртки свою розу – живую
и теплую от моего тела. Потопталась немного, пытаясь выдавить слезы, потому что знала:
на кладбище положено плакать. Но мне не плакалось отчего-то – вот хоть убей. А ведь
Вертинский – мой обожаемый Вертинский совсем здесь, совсем рядом… Я просто
обязана была сделать для него еще что-то. Я решила, как в дурном сне или в
сентиментальном романе, поделиться своей кровью – выдавить несколько капель. Ни
ножика, ни лезвия с собой не было, пришлось достать ключи. Долго и старательно я
пыталась расковырять ключом собственное запястье, но и тут, как со слезами, мне не
везло. Ноги давно примерзли к кладбищенской земле. Я наконец-то заплакала – не от
боли, а от отчаяния. Но крови не было. Не было крови. Человек, как известно, становится
взрослым, когда готов поделиться сокровенным – хлебом, кровью, теплом и прочей
любовью. Но я не была взрослой. Я стала ею через десяток минут.
Теперь, спустя почти четверть века, я понимаю, что мое желание поделиться
кровью с Александром Вертинским было не глупым, а скорее правильным. Потому что
при жизни никто не делился с ним кровью. С ним – в детстве – хлебом-то делились весьма
неохотно. Незаконнорожденных детей на его родной Украине и сейчас называют
байстрюками. А тут к «байстрючеству» примешивалась романтическая история:
невенчанная любовь родителей, ранняя смерть матери от туберкулеза, потом смерть отца
– едва ли не на могиле матери. Отец был известным юристом, много помогал маргиналам,
киевская беднота души в нем не чаяла – гроб провожали несколько тысяч обитателей
нищих городских кварталов. Не смог пережить смерть любимой женщины – бывает же!
«В утешение мне дали шоколадку, – вспоминал Александр о смерти мамы. – Я подошел к
гробу, поцеловал маму и стал совать ей в рот шоколадку…» Зареванные взрослые
опомнились и отодрали пацана от материнского гроба. Было ему три года. Когда умер
отец – немногим больше. Родня поделила детей – Александра отдали тетке, сестру Надю –
кому-то еще. Обоим детям – и Наде, и Саше – при этом сказали, что другой умер. «Мне
никогда ничего не дарили, – делился воспоминаниями Александр, уже взрослый. –
Однажды подарили мячик. Но он был с дыркой.» Тетка Саши была женщиной красивой и
равнодушной – племяша без конца попрекала куском
